Русский Фольклор

(7 июля — канун Ивана Купалы)
Был в нашей деревне случай, о котором и нынче еще не все старики забыли. А я столько раз про него вспоминала, что уж и не знаю, рассказывать ли тебе? Ну, да ладно, расскажу.
Сейчас-то все чаще люди про деньги помышляют, как будто в них одних счастье и сокрыто. Ан нет.
Жили в деревне два брата. Одному-то уж двадцать лет стукнуло, а второй еще мальчонкой был лет деся­ти. Родители у них были старые да хворые. Какие из них работники: и в Петров им холодно было, все на печи лежали. Вот и пришлось сыновьям своим трудом кор­миться да и за родителями старыми присматривать.
Младшенький-то, Афонюшка, что на покосе, что в огороде от старшего не отставал. Мало силенок — так он, глядишь, помогу себе какую придумает. То тележечку из старого корыта смастерил, чтобы, зна­чит, поклажу не на плечах носить. То лопатку со­орудил махоньку, да легоньку, чтобы, пусть и по­меньше землицы прихватить, зато не так скоро ус­тавать. Все бабы, слышь, к колодцу с коромыслами, а он на свою тележечку бочоночек приспособит: те же два ведра воды и привезет, а все рук не тянет. Смышленый Афонюшка-то рос. И все придумки его в дело. А старший-то брат, Ефим, не больно работать любил: как-то все из-под палки, с ленцою делал.
Начнет, бывало, старый забор чинить — сделает, что в охотку, а все остальное младший брат доделы­вает. Корова этой зимой у них от бескормицы помер­ла. Поленился Ефим сена-то сполна накосить, а Афонюшка, сколь ни старался, да где ж ему, мальцу, да с такою прорвою справиться? Бросит, бывало, Ефим работу какую, а сам сядет в тенечке, глаза закроет — и ну мечтать. И мечты-то у него все одни были: как бы разбогатеть?! Да так разбогатеть, чтоб к тому ни рук, ни ума не прикладывать.
Вот и надумал он жениться. Да так жениться, что­бы за невестою большое приданое взять. Стал к де­ревенским девкам приглядываться. Кто покраше да поработящей — все такие же, как он сам, бедные, без­лошадные. А как невеста побогаче — так на такого жениха, как Ефим, даже не глядит: зачем ей лодырь такой, да еще с больными стариками в придачу?
А тут кто-то и скажи, мол, к алсуфьевскому ба­рину дочь из города на лето приехала. Много Ефим про алсуфьевскую-то дочь наслышался: и красивая, и ученая, только вот зловредна очень. Да еще вся­кие страсти про нее сказывали. Будто научилась она в городе колдовству заморскому. Могла и порчу на­гнать, могла и сердце отнять. Ну, ведь больше, на­верно, от страха врали.
Вот и решил Ефим на кралю ту сам посмотреть. А тут и случай подвернулся. Алсуфьевскому, слышь, барину мужики для работы в саду понадобились. Дочь-то его уж больно брезговала по старому парку, по пням да корягам гулять. Вот и позвал отец му­жиков пни корчевать да валежник в старом парке убирать. Пошел туда и Ефим. А сам не столько парк прибирает, сколь за хозяйскою, слышь, дочкой на­блюдает. И та на красивого парня поглядывает: то из-за ставенки выглядывает, то, будто невзначай, платочек али книжечку на полянке оставит и ждет, когда Ефим ей принесет. А однажды ему и говорит:
— Смотрю я, Ефим, парень ты красивый, видный, а что ж неженатый-то?
Ефим смутился очень. Не может же он ей о себе правду сказать, что бедный да ленивый.
— Я, — говорит, — как тетушкино наследство получу — так и женюсь! За богатого-то любая замуж пойдет.
— А что ж у тебя за тетушка такая?
— Да уж есть!.. Богатая она, да очень старая.
— Да неужто ты ее смерти ждешь? А может, она еще лет двадцать проживет?
— Нет уж, где ей, старой, двадцать-то лет про­жить?
— А коль богатым бы стал — сразу женился бы?
— А то!.. Я — парень, сама сказала, хоть куда! Женился бы!..
— А хочешь, я помогу тебе разбогатеть? Научу, что делать надобно? Сегодня, как раз, день такой — канун Иванова дня. Сегодня в ночь чудеса разные случаются да клады проявляются.
У парня от таких слов глаза загорелись, руки места себе не находят. Вот и назначила ему хозяйская дочь встречу, как стемнеет.
Вечером уж Ефим в назначенном месте был, ме­шочек, как велено, с собой прихватил. Ждет, волнуется. Тут и барышня недалече показалась и давай его за собой в парк рукою манить. Привела поглуб­же да и говорит тихо так:
— Не передумал, Ефим, разбогатеть-то? Тогда слушай... Пойдешь ты сей час к старому дубу, что в самом углу парка растет. И жди там полночи. Как сова заухает — пора тебе. Залезай на тот дуб и спрячься надежно в его ветвях. Увидишь ты вско­рости черную кошку да белую кошку. Они под деревом встанут, разговаривать начнут. Ты их разго­вор не слушай — все равно ничего не поймешь. А вот как драться начнут — примечай: куда клочья их шерсти полетят. После, как разбегутся они, с дерева скорее слезай да клочки шерсти с травы со­бирай. Только гляди, чтобы до первых петухов ус­петь — а то плохо тебе будет. Сколь шерсти набе­решь — столь и золота в своей суме найдешь. Толь­ко про первых петухов помни! После их крика сразу беги домой, не оглядывайся, и уж ни щепотки шерс­ти с земли больше не бери. Страшно это... Не забо­ишься?
Сказала это барышня и вроде как пропала: то ли за деревом спряталась, то ли в тень отступила. А только остался Ефим один. Пошел парень в глубь парка, дуб старый отыскал и стал ждать, пока фи­лин ухнет. Дождался знака этого и полез на дерево. А вскорости и правда две кошки пришли: черная и белая. Начали меж собой говорить. А Ефим ждет, пока драться станут.
А подрались они крепко. Когтями друг у дружки целые клочки шерсти вырывали, а кричали так, что у Ефима кровь от страха в жилах стыла и волосы на голове, как проволока, поднялись в разные стороны. Кошки, слышь, дерутся, а он места, куда шерсть от­летает, запоминает. Утомились биться звери — в лес убежали. Ефим одним махом вниз спустился и ну шерсть собирать! Думал, ее мало, а она всю траву во­круг прикрыла. Он шерсть-то хватает, хватает, да себе в суму пихает. А шерсти вроде все больше ста­новится. Уж полную суму набил, а шерсти кругом — полным-полно.
Тут и петухи первые прокричали. Надо бы домой сломя голову бежать. Да ведь такое счастье прива­лило. Не может Ефим от шерсти той оторваться. Уж она ему в ладонях золотом кажется. Очнулся — а со­лнышко уж вовсю полыхает.
Вспомнил Ефим девкин-то наказ — да домой. Прибегает к воротам, а собака его дворовая, Булька, как зайдется в лае, да как набросится на Ефи­ма. Тот сумой-то от собаки отбивается, а сам к кры­лечку пробирается. Вбежал Ефим в дом, отдышать­ся не может. Суму в угол положил, а братца меньшого на огород посылает, чтобы ему одному, значит, суму-то свою развязать да деньги пересчи­тать.
Суму свою развязал — а в ней мусор: черепки би­тые, сучки да труха. Одно слово — прах... Как взвыл дико Ефим! Как вытряхнул этот прах на пол из сумы своей. Да вон из дома!
На крик Афонюшка с огорода прибежал. Ефим бледный весь, волосы всклокоченные, взгляд дикий. Рот у него вроде закрыт, а изнутри, из самой утро­бы — петушиный крик: «Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку!»
Да так страшно!..
Старики потом в деревне говорили — крикуна ему колдунья подарила. То ли за жадность его к день­гам, то ли так посмеялась. А только свихнулся Ефим с тех пор совсем: зимою и летом с сумою по деревне ходил, все кошачью шерсть в нее собирал. А как петух чей деревенский петь надумает — так у Ефи­ма изнутри крикун петушиным же голосом и отзывается.
Афонюшке же другая судьба досталась: вырос, и родителей и чудного брата не бросил. А в поруто во­шел, своим трудом и дом починил и родных поил-кормил. Сам не ленился, с утра до ночи трудился. И женился на девке красивой да работящей. Деток родили, «Христа ради» не просили.
Да ты их младшенькую-то дочку знаешь — это Меланья Афонюшкина, бабушка твоей подружки Лидочки. А не веришь — сам у нее спроси. Только она про дядьку своего Ефима-крикуна не всем рас­сказывает. Да и чего память-то его тревожить? Кабы добрый какой человек-то был, стоящий, а то так — «ни с чем пирог». Так людей называют никчемных, которые не умом да трудом добро наживают, а дар­ма денег да счастья ожидают. Так и зовут их — «Ни с чем пирог».