Русский Фольклор

(Ильин день — 2 августа)
Длинны вечера летом. Уж бабушка, бывало, зо­вет-зовет Илюшку домой, сердится даже. А на улице светло как днем, воздух свеж — не то что весь-то жаркий день. Только бы и погулять, а тут — спать. А сегодня только бабушкина сказка и помог­ла. Лег Илюшка в постель, а бабушка возьми и скажи:
— Завтра, милушка, у тебя праздник. Именины — да в Ильин день. А знаешь, какие чудеса в эту ночь слу­чаются?
— Нет, бабушка, расскажи!
— Ну, слушай!
Раньше-то, давно это было, еще деда да бабки моей на свете не было, называли этот день — Перунов. Предки наши, русичи, поклонялись богу этому Пе­руну, чтили его да побаивались за нрав твердый. В Перунов день, бывало, на поле никто не выйдет ра­ботать: ни косить, ни урожай собирать. А время-то горячее — 2 августа, дел-то и в поле и на огороде полным- полно. Но работать ни-ни: свято чтили люди отцовские обычаи.
Перун-то представлялся людям с молнией в руках да с градом в рукавах. И вправду, ежели гроза в этот день полыхнет, то уж настоящая: с грозной молнией, частым громом, ливнем летним, а то и с градом. Град-то, слышь, и очень крупный бывал. Бабушка мне сказывала, в ее-то детстве бывал град величиной с ку­риное яйцо. Вот бед-то приносил! Все в поле да на огороде порушит, все помнетполомает. Вот и побаивались люди Перуна.
Но больше всего опасались ночи на Перунов дань. В эту ночь вся нечистая сила, боясь гнева Перуна, превращалась в животных, чтобы, значит, от него в чужой шкуре спрятаться. Видели люди в деревне не­весть откуда взявшихся зайцев, волков, лис. А од­нажды даже медведя за околицей кто-то из мужи­ков встретил. А уж чужих, ничейных кошек да со­бак никто не считал. А одну такую ночь бабушка моя, тогда еще девчонка, на всю жизнь запомнила да и мне, как состарилась, рассказала.
Об эту пору собралась ее старшая сестра Дуняшка замуж выходить. Свадьба-то на октябрь-свадебник на­значена была, но бабушка да мать перину ей загодя готовить стали. Всеми вечерами, как с поля вернут­ся, за работу садились. Непростое это дело — каждое перышко перебрать да острый кончик-хвостик от­стричь, чтобы не было в перине гвоздиков эдаких. Вот и садились кружком все женщины возле перышек-то. Те в старом корыте лежали. А уж пух — в мешок скла­дывали. Старались в это время не кашлять да не чи­хать. Пух-то легок. Чихнешь — разлетится по всей избе, а собирать начнешь — еще больше разлетится: как пуховая метель в избе сделается.
Вот как-то раз под самый Перунов день также си­дели все круг перьев: вечер-то долгонек. Многое мож­но успеть. Уж смеркаться на дворе стало. Вдруг слы­шат, что за дверью кошка мяукает, в дом просится. Мамушка и говорит младшенькой своей, а моей бабушке:
— Агаша, пусти Мурку-то, видать, загулялась! Девчонка с лавки вскочила, а на нее сразу все и зашикали: напугались, пух-то разлетится. Агаша тихо к двери подошла, щеколду откинула и тихонечко дверь открывает. Видит, стоит на крылечке кошка. Да не Мурка это. Мурка-то пестрая, а эта — вся, как есть, черна, только глаза, как огоньки, в темноте сверкают. Агаша дверь-то перед чужой кошкой захлопнуть собралась, а та шмыгнула меж­ду девчонкиных ног — да в избе за печкой и спря­талась.
Хотела Агаша кошку эту веником выгнать, да ба­бушка остановила:. «Весь пух разметаешь — как соберем?» Пришлось приблудную кошку в избе оста­вить на ночь. А свою-то Мурку, как не звала, так и не дождались. То ли, правда, загулялась, то ли в дом идти забоялась.
Легли спать — уж стемнело. Да только ночь эта уж больно яркой оказалась: всполохи на небе часты, сразу по полнеба освещают, гремит вдали — а дождя нет. И так жутко в доме, не смотри, что наро­ду полная изба. Уж за полночь дождь пошел, не дождь даже — ливень. Стучит по крыше — спать невмоготу, а там и град забарабанил. Совсем не до сна тогда стало. Гроза-то огненными стрелами в землю бьет, грохот стоит. Дуняшка к мамушке на кровать села, а про Агашу и говорить нечего: забилась на печке под одеяло, к бабушке прижалась. Страху-то!
Не поймет Агаша, то ли у нее зубы от страха сту­чат, то ли у бабушки. Себе ладошкой рот-то зажа­ла, да чуть не рассмеялась: какие у бабушки зубы? Уж, почитай, лет пять, как без зубов осталась. На­верно, в детстве много сладкого ела. Бабушка всег­да Дуняшке говорила: «Не ешь сладкого — зубы выпадут». Не поймет девочка, кто же так от стра­ха зубами-то стучит? Прислушалась, а это под печ­кой. Не иначе — чужая кошка зубами-то трель выбивает...
А тут кто-то с улицы в дверь как застучит, да шиб­ко так. Мать-то и спрашивает:
— Кто там?
А ей из-за двери голос:
— Открой, хозяйка, совсем промок! Пусти под крышу-то.
Народу в избе немало было, вот и насмелилась мать дверь открыть. Вошел в избу странник, одет по-дорожному, с котомкой за плечами да с огромным посохом в руке. Огляделся. Сам-то был высокого росту, с большой черной бородой. Мать взяла его темную накидку, которой он от дождя укрывался, а с нее вода ручьями. Сел странник на лавку, осматривается, а у самого глаза зоркие, острые, как бу­равчики.
— Где лечь-то позволишь, хозяйка? — спрашива­ет, а сам к печке ближе на лавке пододвигается.
Тут из-под печки приблудная-то кошка как вы­скочит, сама визжит, по дому, ну как угорелая, носится.
— Думала от меня в кошачьем обличье спрятать­ся? — говорит тогда гость. — Ан не спряталась! — А сам посох свой берет да на кошку вроде замахивается. Агаша как закричит:
— Не трогай кошку, дяденька!
Странник глаза поднял — на печке девчонка ле­жит, а сам ей и говорит:
— А где ты кошку-то видела?
Глянула Агаша — а это и не кошка вовсе, а свинья. Черная, прыткая.
— Теперь в свиную шкуру влезла. Ну, так и быть, оставлю тебя в ней до скончания веку.
Только он собрался своим посохом махнуть, а сви­нья уж в ягненка черного превратилась. Тут уж гроз­ный гость не сдержался, посохом-то об пол как стук­нет. Заблеял ягненок, огнем вспыхнул. То ягненок был — а то и нет ничего, лишь у стола на полу куч­ка пеплу. А гость довольный посмеивается:
— Ну, вот еще одной нечистью на земле меньше стало.
От его слов Агаша совсем перепугалась — да шмыг под одеяло. А как выглянуть-то насмелилась, уж не было в избе никого, даже свечку успели погасить.
Наутро Агаша бабушку-то и спрашивает:
— Бабушка! Кто это к нам ночью в избу-то при­ходил? Грозный такой?
Бабушка на мать взглянула да и говорит:
 — Кто приходил? Да никто вовсе не приходил. Гроза была, вот тебе страшный сон и приснился.
— Как же сон, бабушка, ежели черной кошки под печкой больше нет?
— Как же нет? Вон, Мурка наша на лавке сидит, умывается.
— Так ведь то не Мурка, а пришлая черная кош­ка у нас была, — не успокаивалась девочка.
— Уж и не знаю, про что говоришь-то...
Бабушка это говорит, а сама на мать да на Дуняш­ку смотрит и улыбается. А те тоже:
— Никого не было. Это только тебе все приснилось. Грозы, небось, перепугалась...
Агаша уж собралась поверить им, что это сон та­кой чудной ей привиделся. Только глянула она на пол — а там еще лужица с ночного-то гостя не вся высохла, да возле стола белые половицы то ли пылью, то ли золой присыпаны. Посмотрела она на мать, на бабушку, на Дуняшку и поняла — об этом ночном страннике лучше не расспрашивать. Непростой это был гость. День-то чей сегодня? Вот так и есть — Перунов. Кто же об нем громко-то рассказы­вать станет?