

Метки
-
Загадки
Заговоры
Частушки
атаман
бабушка
барин
барыня
беда
бедный
бог
богатство
богатый
брак
брат
бык
былина
вдова
век
война
время
голова
горе
гость
девица
дедушка
деньги
дети
добро
дом
душа
жена
жених
жизнь
земля
змея
имр
казак
казнь
князь
колхоз
конь
крест
крестьяне
лень
лиса
любовь
люди
мама
масленица
матушка
мать
медведь
мир
молодец
муж
мужик
небо
невеста
неволя
нужда
орда
отец
песни
поговорки
поле
поп
пословицы
пост
похороны
правда
причитания
радость
река
свадебная
сватовство
семья
сердце
сестра
сказка
слава
слёзы
смерть
совет
солдат
сон
старик
старуха
суд
считалки
труд
урожай
фольклор
хвост
хитрость
хлеб
хозяйка
царь
церковь
черти
шахта


Постарайтесь понять, как складывается жизнь у человека, и я вместе с вами тоже постараюсь понять, потому что иногда кажется, что можно понять сразу и все вместе, что все люди в чем-то основном одинаковые, а имя этому основному неизвестно какое. Короче говоря, еще раз пройдемся беглым обзором по еще одной жизни и постараемся ухватить то общее, что есть у этой жизни с жизнью человека вообще, и с жизнью вообще, и что есть различное.
Как известно, само понятие «жизнь» стоит между понятием «рождение» и понятием «смерть»: рождение — жизнь — смерть. Кто говорит, что умирание начинается в момент рождения и что ни день, то короче к могиле наш путь. Кто говорит, что смерть отца начинается с рождения сына, что отец погребает себя в сыне — проще говоря, что идет следующее вытесняющее поколение, при котором старому остается только выполнить свою роль питательного белка для зародыша, чтобы зародыш стал существом и, в свою очередь, питательным белком. Так что с рождением детей родитель все больше должен забывать себя и завязывает с собой — но якобы. Потому что вот мы и хотим сейчас поговорить о таком родителе, который не только не завязал с собой и не покончил со своими нуждами ввиду нужд своих детей и в связи с их рождением, а, наоборот, он совершенно плевать хотел на каждый очередной акт рождения, хотя обожал ходить и с выросшими, и с маленькими своими крошками — со своей рослой дочерью или со своим маленьким сыном, крепким, агрессивным ангелочком,— с ними со всеми, и со старшим сыном, шикарным блондином, и еще с другими — наш герой, о жизни которого идет тут речь, обожал ходить и всюду появляться в людных местах, в парках, садах, на выставках — окруженный своими детьми, которые знали друг друга через посредство отца и держались все за него, как именно за своего папу, а не друг за друга, все липли к нему, и все шло у них вразнобой, а он цвел посреди своего выводка, как высокий цветок.
Конечно, такое количество детей и таких разноперых, разномастных, несобранных и нескромных, капризно-радостных, как в день своего рождения,— это не могло не обращать всеобщего внимания на их отца. Такое счастливое семейство, все свободны в своих проявлениях, можно представить, что творится дома у такого семейства, а отец громовым голосом указывает им то на то, то на другое, достойное внимания, и они обращают свое капризное внимание довольно рассеянно, а сами к нему, все к нему так и липнут. Папа, папа, папа, а папа!
И кто бы мог подумать, что каждый из этих детей дома совсем другой, не разбалованный и не рассеянно тянущий всех куда-то вдаль, то шарики покупать, то мороженое, а мороженое продает красавица мороженщица, при виде которой отец их задумывается и посылает детей — всех — покупать билеты на детский аттракцион. Идите, идите, папа, папа, а папа, идите. И вот он серьезно заговаривает с мороженщицей, у него всегда серьезные намерения, толпа этих детей — все его брачные дети, законные и пользующиеся алиментами. Глядите, мороженщица будет его пятая жена. Он ее будет любить, сделает ей сына, все на полном серьезе, разве что буфеты и мороженое расставлены, как силки, по всему городу и по остальным городам, а в буфетах торгуют буфетчицы, каждая на виду, как на сцене, в кружевной наколке, розовая кровь сквозь толщу плоти, загадочная грудь, рука, как во сне, бросает на счетах, глаз блуждает во время устного счета, вся, как в зимней сказке, заколдована, тяжело поворачивается к весам, колбасу режет, пальцы маслено блестят, оттопыривает их при счете денег. Кладет серебро тремя колбасными пальцами.
И результат: выгнан с последней квартиры женой-мороженщицей, которая к тому времени стала каким-то оператором в почтовом ящике, оператором чего — военная тайна.
Выгнан, а буфетчица как раз живет с другим и ждет от другого человека ребенка.
Таким образом, оказался нигде.
Но это не беда. Ему на работе дают комнату, и он будет устроен, не так, правда, шикарно, как привык, не в отдельной хате, а с соседями. Кончились те времена, когда он для каждой новой семьи выезжал в новую квартиру как диктатор, повелевающий жилотделом. Кончились и те времена, и те пайки, и те больницы, и машины завершили свое качение по асфальту для него, и скоростные билеты на все что угодно, на балеты, самолеты, пресс-конференции с сувенирами, фестивали с поездками. Все лопнуло, как пшик, поскольку не хватило чего-то в этом человеке, поскольку кончилась, видимо, железная хватка, умение идти в толпе: упал, и по тебе пошли. Весьма возможно, что ему с возрастом стало трудно так плотно шагать в общем строю, баловство его размагнитило, он и так производственные совещания вел, сидя на подоконнике и задрав ногу, мог завязывать шнурок у всех на глазах. И так он по коридору чуть не бегал с развевающимися полами пиджака, а взносы в профсоюз не платил по три года — это с его-то заработков! Мебельный гарнитур или поездку в Париж, вот что такое ему приходилось раз в три года отдавать в виде взносов в профсоюз, а с профсоюза он не имел ничего, так он говорил, поскольку никогда не болел и бюллетеней не брал, громыхал своим голосом по коридорам с семи утра, еще при ночной смене, башка задрана, волосы белоснежные, голубые седины, не седины, а белая грива. Разговаривая, брызгал слюной, потому что зубы все не мог вставить, щеки запали, и стал похож на гордого индейца в белых перьях. И это в тот как раз момент, в те-то годы, когда пришлось ему помыкаться по инстанциям, вылезать на трибуну после долгих приглашений: «Ну, выступи сам, скажи, скажи нам, мы тебе товарищи, признайся, как до этого все дошло?» И он вылезал на трибуну, на лобное место, потряхивал головой, как индеец, как мальчик в индейском головном уборе, качал перьями, говорил: «Запутался». Ну как, что это ты запутался,— нет, запутался, говорил, и точка. Ну сколько у тебя долгов, а долгов у него оказалось шестьсот, а кто еще говорил, что он назвал первое попавшееся число, потому что будет он помнить свои долги, как же. Этот разбор его личного дела шел, когда все уже было кончено, и никакие ему никто были не товарищи, поскольку этими вопросами завершали его исключение из партии. А с работы его выгнали еще за три года до этого, а еще за три года до того его крупно понизили в должности, так что теперь не он вел производственные совещания и все его завязывания шнурков проходили тихо, под стулом, как и полагается, втихаря. И по коридору он теперь проносился не по своим начальническим, громовержецким нуждам, а из-за спешки с бумажонками, которые нес в машбюро и из машбюро на визу, а оттуда, как курьер, волок эти же бумажки в отдел, для себя, чтобы что-то с ними там выполнять.
И когда он уже всего и этого оказался лишен, давно отстал от жизни и своей судьбы, а комнату, данную ему, бросил вообще, не стал там прописываться и жить, потому что соседи что-то плохое сказали вслед его детям, которых он привел к себе,— вот тогда-то он пришел жить к старой курьерше Полине Семеновне семидесяти пяти лет, которая всю его жизнь носила утренний чай в семь утра в его кабинет и вечерний чай в шесть часов вечера, и вот тогда он и принужден был вылезти на трибуну и заговорить про шестьсот долгов, а больше он не говорил почти что ничего, и никто в зале не настаивал особенно, что допрашивать, раз человек уходит, ушел, ничей уже, тамошний; потом подсчитывали, что с его пенсией и алиментами на троих, и пышными празднествами для шести детей он, разумеется, не мог продержаться и потому и взял, к примеру, у одной приезжей девушки, которой показывал Москву, восемьдесят жалких рублей, чтобы достать ей дешевый фабричный ковер, и не купил ковра, не достал, видимо, не послал, запутался, и девушка прислала возмущенное письмо о доверии к таким людям. Прислала точно по адресу, он ведь представился ей, что он работник такой-то.
Он слишком вольно себя чувствовал в этой жизни, в этой толпе шагающих, он имел вокруг себя, видимо, пространство, свободу, возможность повернуться и так, и эдак, а ведь жизнь идет, не стоит на месте, надо вечно идти, шагать, чистить ботинки, и чтобы носки были стираные, чтобы делать все, как все, делать, успевать, не задерживаться, все дальше и дальше, а он, что-то с ним произошло, отстал от жизни и теперь не догонит никак, никак ему не сбросить свое бремя, свою бездомность, неухоженность и не приходится также и рассчитывать надолго вперед, потому что там, впереди, все вообще представляется сплошным только отдаванием долгов, накопившихся и за прежнее, и за совсем недавнее время.
А началось все с простого, с того, что он еще на взлете, на вершине, возомнил себя действительно свободным человеком и по глупости при всех, на собрании, брякнул о несовпадении своей линии с линией партии по вопросу ввода войск, так сказать, искренне выложил все.
Это никому не было нужно и ему в том числе, просто, видимо, он тут и проявил свое барство и все те первые признаки сумасшествия, которые теперь проявляются все явственней, когда он несется, водя за собой по Москве группу приезжих девушек — на правах хозяина, старожила города, когда он водит их в оранжерею и на выставку живописи, а они думают, глупые курочки, что так и надо, чтобы их так и принимали гостеприимные хозяева города, и что это вообще так устроено, чтобы человек взял да и бросил псу под хвост целый полноценный день жизни, истратил на развлекание, вождение и демонстрацию достопримечательностей, и все ради кучки совершенно никому не нужных, глупых и ошарашенных девушек, которые к тому же туманно понимают, что дело нечисто, и ходят поэтому сами онемевшие и как по месту казни.
