Русский Фольклор

Хочешь верь, а хочешь нет, но одна история с до­мовыми да лешими в нашем доме начиналась, а вер­нее... Ну, ладно-ладно, начну сначала.
Приехали к нам в дом гости: три сестрицы из со­седней губернии. Эти три сестрицы нам дальними сродственницами оказались. Мать у них тяжело заболела, вот и посоветовали им женщину на лето в наши места привезти, сосновым воздухом подышать, молочка свеженького попить.
Отвели им в избе сто­ронку, занавесочку цветастенькую повесили. Жили дружно, не ворчали, да и мы, девчонки, не скучали. Эти три сестры веселыми да заводными оказались: что в игры играть, что сказки сказывать. И имена у них забавными были: Вера, Надежда да Любовь. Таких-то имен в наших краях и не слыхивали. Девчонки эти и от нас много игр переняли, да и нас новым песням да хороводам обучали. А пели они славно, стройно да складно. Вечером, бывало, как запоют — на сердце так сладко да дивно станет, аж глаза слезой омоются.
Да нечасто такая радость-то выпадала: конец июня — время горячее. Мужики все на покосе, да и нас, девчонок, на поле нелегкая работа дожидается. Сено там ворошим. А солнце-то, знаешь, как печет? Да только когда вместе-то трудишься, вроде как весе­лее да поваднее. Но за день так наломаешься — рук-ног к вечеру не чуешь.
А однажды и придумали мы на ночь домой не воз­вращаться. Луг этот, где мы сено сушили, далеко от деревни-то был. Сколь времени туда-сюда на дорогу уходит, а завтра — опять ни свет ни заря поднимай­ся да иди. Вот и договорились старшие-то девчонки с мамушкой, что там заночуем. Обещались за нами, младшими, присмотреть. Поесть с собой взяли, вед­ро, в чем еду варить.
После работы купаться все бегали, играли, сколь сил хватило, потом возле костра сели. Старшие-то ужин готовили, а нам что, похлебка, что ли, нужна? Главное — ночевать на лугу да сидеть возле костра...
А поужинали, старшие девчата песни завели. Си­дим у костра и слушаем. А ночь теплая, тихая, звез­ды, словно серебряные монетки, на небе разброса­ны, и ветра нет — тишина. Только песни девичьи и льются.
— Девчонки, а ведь начались Зеленые святки! — вспомнила вдруг Вера, старшая из трех сестер. — Слышала я, об эту пору всякие чудеса происходят. С лешими всякими, водяными, да кикиморами. Давайте страш­ные истории рассказывать. Чур, я первая начну...
Жила в нашей деревне бабка, все ее за колдунью считали. А мы, ребятня, боялись ее, как огня. Уж ежели и встретишься невзначай на узкой тропке с этой бабкой, да как в глаза ей взглянешь — свет не мил. Бежишь прочь, дороги не разбирая — страх такой! Не верите? Вон, у Надьки или Любки спро­сите: ну, колдунья — да и только.
Приехала к нам в деревню из города молоденькая учительша, сама красивая, косы на голове кокош­ником сложены. У старого-то учителя, что прошлого зимою помер, своего дома отродясь не было: он у Евсеихи в избе жил. Ему, одинокому, много ли надо? А эту-то новую учительшу Евсеиха побоялась в свою-то избу принять. Да и то сказать — два молодых сына. Кабы греха тут не вышло. Куда ж учительшу по­селить? А тут кто-то возьми да и скажи:
— У Звонарихи изба просторная, а она одна жи­вет. Может, пустит жиличку? А ей за это и дров об­щество заготовит...
Все переглянулись, но промолчали: Звонарихой-то у нас в деревне ту бабку-колдунью называли. Про­звища-то раньше человеку не просто давали — с умом. Вот, к примеру, самую большую деревенскую сплетницу да срамницу прозвали Симка-Тихоня. В деревне-то несколько Симок было, так эта — самая болтливая, самая вздорная. А прозвище — Тихоня. А Звонариху, наоборот, так звали за то, что никогда сама ни с кем не заговаривала, разве что «здравст­вуйте» скажет, да и то не всякому. Не любила бабка попусту болтать, не «звонила» языком, как колоко­лом. Оттого и Звонариха.
Вот тебе и Звонариха — учительше и не отказа­ла. Ласково приняла, угостила, кровать сама новой жиличке постелила. Вот тебе и колдунья! В первый же вечер ласково с девушкой той приезжей разгова­ривала, чаем с вареньем угощала. А та чай попива­ет, а сама на стены смотрит: а там фотокарточек разных видимо-невидимо. И по одному снятые, и парами, и даже целыми семьями. Бабка обрадова­лась, что есть кому рассказы-то ее слушать, и давай про каждого, что на карточке был, рассказывать. Кто кем ей приходится да где живет или отчего помер. Так весь вечер и проговорила: уж больно жиличка пришлась ей по сердцу. Лишь про одну карточку ни­чего не сказала. Был на нем — бравый матросик в бескозырке и при ордене. Учительша не спросила, а бабка промолчала. А потом, слышь, спать легла.
Только ночью слышит девушка, кто-то дверь от­воряет да тяжелыми шагами, как сапогами, по полу топает. Да прямо — к ее кровати. Занавесочка раз­двинулась — стоит перед девкою матросик, что на фотке, только бескозырки нет. Стоит и смотрит на жиличку, а сам улыбается. Хотела учительша баб­ку-то позвать, а сил слово сказать али крикнуть нету. Тут матросик назад отступил, занавесочка и задви­нулась. Шаги-то вроде прочь проследовали, дверь хлопнула. «Наверно, к бабке сын с флота при­ехал», — подумала жиличка, повернулась лицом к стене да и заснула.
Утром ее бабка Звонариха и спрашивает: как, мол, тебе спалось? А та ей отвечает: очень хорошо... Только, спрашива­ет, кто это к вам, бабушка, приехал? Сынок, что ли?
Бабка молчит, а взгляд такой внимательный стал. На девушку глядит, а сама спрашивает: «Покажи-ка, милая, кто из них к тебе ночью-то приходил?» А сама жиличку к стене с фотками подводит. Девуш­ка сразу на матросика указала. Только, говорит, бес­козырки у него на голове не было. Услыхала это Звонариха и сетует:
— Хотела я промолчать, ничего тебе не сказы­вать, да уж, видно, не судьба тебе в этом дому жить. На портрете этом — мой сын. Он еще в японскую войну на корабле потоп. А вот уж сколь лет ко мне приходит. Думала я — мечты это мои да тоска. А выходит, это не так. Ты ведь тоже его видала. Не след тебе, девонька, в таком дому жить. Хотелось мне, чтоб ты у меня пожила — веселее как-то. Да, вид­но, не судьба...
Поняла учительша, что за матросика она видала, собрала чемодан — да и прочь из этого дома. Да, ви­дать, кому-то рассказала ту историю. Уж на другой день вся деревня знала. Люди думали-гадали: что за чудо? А один старик так сказал:
— Не иначе как то домовой был! Звонарихину тоску чуя, сыном ее оборачивается, чтоб, значит, ее успокоить. Ежели бы девка та, учительша, сразу с постели встала да к дверям подбежала, пока он еще из дома не выходил, — она бы увидела, что дверь заперта. Значит, и в дом никто чужой не ступал. Вот я и говорю — домовой! Как есть домовой!
Выслушали мы внимательно всю эту историю. Си­дели молча, думали. Вдруг за нашей спиной кто-то мужским голосом и говорит: «Придете домой, ска­жите домовому, что Полевой умер!» Девчонки все за­мерли, потом кто-то как громко завизжит от страха. Хоро­шо Вера, старшая-то сестра, всех успокоила:
— Чего всполошились? Ребята, небось, деревен­ские про нашу ночевку прослышали — вот и забав­ляются, девок стращают.
А Любашка, сестра ее, как закричит:
— Не пугай! Не боимся! — Все тут же засмеялись. А сер­дечки-то замерли. На другой день вечером сели ужи­нать в избе. Тут кто-то и вспомни:
— Мама, — говорит, — вчера как у костра-то ве­чером сидели, кто-то таким страшным голосом как скажет: «Придете домой, скажите домовому, что Полевой умер!»...
Не успела девчонка это вымолвить, как из-под печ­ки огненный вихрь как рванет — дверь распахнул и на улицу выскочил. Тут такой страх всех пронял. А бабушка и говорит:
— Наш домовой полетел Полевого хоронить! Не дрожите, девки, аль не знаете; на Зеленые святки чего только не бывает. Хорошо еще, что над теми словами еще смеяться не начали, а то бы мог домовой вас не простить, «подарочком» наградить: кого — тумаком, кого — синяком, кого — пирожком, а кого — из-за угла пыльным мешком! Домовой у нас степенный, не босяк и не мальчишка какой. Понимать это надо...