Русский Фольклор

(Яблочный спас — 19 августа)
Есть такой праздник в августе — Яблочный спас. До него, слышь, не разрешалось с деревьев яблоки срывать да есть. Этого светлого дня ждать следова­ло. Хочется малышне яблочками-то полакомиться, а нельзя. Жди Яблочного спаса! Яблочек-то, быва­ло, много родилось, да все румяные да душистые. О чем это я?.. Ну, вот...
Жили в одной деревне две родные сестрицы: Пелагея-Параша да Меланья-Малаша. В один час родились — на одно лицо уродились: обе красавицы, брови черные дугой, волос пышный да густой. И статью и лицом — всем взяли. Ну, ровно два налив­ных яблочка с одного дерева.
Подошла пора — обе замуж вышли и в один год родили себе по девочке-дочке. Параша не больно лад­но с мужем жила, обижал он ее, да и сама она в дол­гу не оставалась. Начнут, бывало, драться-ругать­ся — только клочки волос в стороны летят, да такие слова для обиды выбирали, что народ и слыхом не слыхивал.
А Малаша со своим мужем степенно, в уважении жила да и дочь, слышь, воспитывала. Выросла дочь скромная, тихая да рукодельная. А Параша, как вдовою стала, совсем свихнулась: то живет спокой­но, недолго только, а то как разжигает ее кто из­нутри — пить вино начнет, или подерется с кем из деревенских баб, а то и вовсе пропадет на неделю-другую. Девочка-то ее частенько голая-босая бега­ла. Хорошо еще тетка Малаша да кто другой в деревне покормят. Народ-то как на мать ни сердил­ся, а ребенка жалел. Разве ж он виноват, что мать непутевая?!
Так и годы прошли. Выросли обе, дивчинами ста­ли, в матерей своих и внешностью и характерами по­шли. Малашина-то дочь, Ксюша, рукодельною да доброю выросла. А от Парашиной дочери, Серафи­мы, никто ничего хорошего не ожидал: груба, занос­чива, на руку тяжела. Руку-то ее первой на себе мать ее, Параша, попробовала. Попробовала да сразу и на­кушалась до оскомины. Поняла, что с дочерью луч­ше не связываться.
А вот так случилось, что попали две двоюродные сестрицы в одну историю. Друг на друга-то Ксюша да Серафима уж больно похожи были. Из-за этого все и случилось.
Проезжал по деревне этой как-то по весне барин богатый. На четверке лошадей, понятно, бедный-то не больно покатается. А на самой, слышь, середине деревни у его лошадей подпруга возьми да и лопни. Пока кучер с нею возился, барин из кареты вышел да и прогуливается рядом, ноги разминает. Глядь, а от колодца красавица идет. Коромысло словно пе­рышко несет, голова горделиво посажена да и ста­тью девка не обижена. Засмотрелся барин на такую красоту да и просит у девицы водицы испить. Та остановилась, взор потупила и так вежливо:
— Угощайтесь, барин!
Барин водицу пьет, а сам с девки глаз не сводит.
— Как зовут-то тебя, красавица? — спрашивает.
— Ксюшею!
— А как на деревне прозывают?
— Михеевы мы.
Ну, барин в карету-то сел и поехал, а девица своей дорогой пошла. Только чует барин: запала ему в душу та Ксюша. Приехал к себе домой, а сердце, видать, в той деревне оставил. Помаялся-помаялся да и послал своего управляющего к отцу той девицы. Поезжай, договорись, чтобы приеха­ла ко мне Ксюша. Захочет — в моем имении хозяйкою станет.
Вот и отправился управляющий в путь. Нашел Михеевых, с отцом Ксюшиным переговорил. И сладились они так: Ксюша-то не хозяйкою в имение бар­ское поедет, а прислугою. Отец так рассудил: рабо­та есть работа. А ехать барыней — баловство одно. Вдруг да не слюбятся — тогда беда. На том и поре­шили. Ксюша в путь собирается, а Серафима, двою­родная сестра, от зависти аж позеленела вся. Тут, уж тому быть, мать-то ее, Параша, и скажи:
— Вот и похожи вы, как два яблочка с одного де­ревца, а опять несправедливость: ей хозяйкою быть, а тебе чужие полы мыть!
Услышала это Серафима, на мать цыкнула, чтоб много не разговаривала, а сама в сени выскочила. И ведь что удумала, скверная?..
Знала девка, что через речку лошади бродом пой­дут, вот возле того брода и спряталась. Брод этот очень опасный был. Лошадей, бывало, по воде пере­водили, те уж больно на камнях скользили да спо­тыкались. Иной раз, ежели кучер не удержит, и падали. Да и вода, слышь, в карету заливалась. Седоки же, бывало, пешком по мосточку узенькому перебирались, а уж на другом берегу и в карету свою садились.
Так все и вышло, как Серафима-то придумала. Когда Ксюша по мосточку тому шла, с узелком сво­им в руке, изловчилась ее сестрица и сбросила де­вушку вниз. Хотела-то на камни, да просчиталась: упала Ксюша прямо в воду. «Может, оно и к лучше­му — теперь ищи ее по всей реке!» — подумала Серафима, узелок утопленной сестры подхватила — да на тот берег.
Смотрит провожатый-то, баринов управляющий, а девка по-иному одета, да не забеспокоился. Знать, подумал, хочется девке в другом платье к хозяину-то приехать. Узелок Ксюшин в карету положил, Се­рафиму на ступеньки подсадил — и в путь.
Приехали они в имение барское, барин сам вышел встречать. Серафима же, чтобы ее за Ксюшу приня­ли, глаза долу опустила, кланяется-здоровается и вроде смущается. Обсказал управляющий все об уго­воре с отцом Ксюшиным. Похвалил барин мужика за смекалку да приказал Серафиму в комнату для прислуги отвести. Серафима, слышь, про уговор-то ничего не слыхала. А как поняла, что не хозяйкою, а прислугою станет — так взбеленилась, что чуть всю посуду не переколотила. Да делать-то нечего. И ста­ла в барском доме работать.
Только и трудится-то она через силу, все из-под палки. А уж как она рассердилась, когда узелок Ксюшин развязала?! Думала, богатство какое — а там шитье да вязанье, мамушкины бусы копеечные да пара яблочков из родного сада. Серафима все в сердцах разбросала. И уж как ни сдерживалась, как ни прижимала свой норов, а он, словно тетива у лука, нет-нет да и распрямится. Тогда стрелы во все сто­роны. И другим служанкам, и самому управляюще­му доставалось. А однажды и на барина сорвалась. Потом, конечно, опомнилась — да поздно. Что с возу упало — то пропало. Поглядел-поглядел барин, по­терпел-потерпел да и приказал Серафиму домой от­править. Отцу велел «спасибо» сказать да сто руб­лей денег передать.
А Ксюша, сестрою с мосточка сброшенная, на по­мощь не позвала: боялась Серафимы бессердечной. Так и несла ее река уж не знаю, сколь времени. Когда совсем девка из сил выбилась — волны ее сами на берег выпихнули. Вот и земля ,а сил идти нету. Прилегла Ксюша под кустиком да и заснула. А еха­ли, слышь, мимо на телеге муж да жена, старики уже. Детей-то своих у них отродясь не было. Деви­цу увидели в сыром да рваном платье, о камни по­битую. Пожалели ее, с собой взяли. Так Ксюша вда­ли от дома родного и оказалась.
Как поправилась, старикам по хозяйству помогать начала. Старики на нее не нарадуются. Такую-то ру­кодельницу да красавицу как не полюбить? Тут и деревенские парни стали к ней свататься. Старики-то, вишь, одни нажились, натосковались. Не больно-то им с девушкой расставаться хочется. Они вежливо, но всем парням отказывали: молода, мол, еще, с нами поживет, да и приданое для названной дочки еще не все готово.
Так год аль два прошли. Снова лето на исходе. Под самый праздник, под Яблочный спас, видят стари­ки: затосковала девица. А почему — не говорит. Однажды Ксюша и поделилась со старухой горем своим да о сестрице своей Серафиме-душегубке по­ведала. Бабка тотчас деду все пересказала. И поре­шили они так: и родителей Ксюшиных отыскать, да и Серафиму наказать.
Собрались в путь — считай, полдела сделали. Не­велика река, и село то отыскали, откуда Ксюша ро­дом. К родительскому дому подъехали, а Ксюшу боятся показать, чтобы материнского сердца невзна­чай не разорвать. Смотрят, а родители такие безза­ботные. Вот старики их и спрашивают: мол, где ваша дочка Ксюша?
— В имении у барина живет, жизнью довольная. Того и гляди, барыней станет, — родители им отвечают.
Старики родителям все про Ксюшу и рассказали. Увидела мать дочку свою многострадальную и запла­кала. Прослышали деревенские, что да как случи­лось, — и к Параше: где твоя дочь?
— Моя дочь в имении барском живет. Барыней стала. Приедет в карете — в ножки ей кланяться будете. Да и я в шелковых да парчовых платьях ходить стану. Как сама барыней сделаюсь — вас и на порог прикажу не пускать. Мужичье!..
А тут один мужичок — так, пустой человек — и говорит:
— Сказывал я, да вы мне не верили... Видел я Симку-то в городе. Ходит по бульвару с крашеными губами да с облезлой кошкой на плечах. Видать, совсем пропащей стала. Слыхал, у нее еще одно ду­шегубство на совести: барского управляющего, что к родителям Ксюшиным со ста-то рублями послан был, они, сговорившись с кучером, убили, а на раз­бойников свалили. А деньги будто поделили пополам. Только кучера того наутро возле трактира мертвым нашли: то ли в луже спьяну утонул, то ли убил кто. Денег-то при нем ни копеечки не нашли.
Тут народ и вспомнил: правильно, рассказывал тот мужичок и раньше, только не больно-то ему повери­ли. Ан, правда вышла... Сколь веревочке не виться, а конец будет. А еще-то через год свадьбу сыграли. Ксюша замуж удачно вышла, с нею и родители ее счастливо жили. Малаша внуков нянчила, песни да сказки им сказывала.
А Параша совсем глупою стала. Все по деревне хо­дила, всех на грех наводила: ладит, что дочь ее, ба­рыня, подарков привезла, платьев да платков пол­ные сундуки. Всем деревенским бабам подарить обе­щалась.
Вот и выходит: одинаковы они, и Параша и Ма­лаша, и лицом и статью были, а судьбы такие разные, как у садовой яблоньки да лесной дички. Яблочки есть, да не всем их съесть. Иное откусишь — одна оскомина... Одинаковы лицом — несхожи нутром.