Русский Фольклор

Троицкая сказка
Давняя эта история. Сумею ли вспомнить — не знаю... Жила в нашей деревне семья. Фамилия их была не то Федотовы, не то Федькины, а может, и Федуловы — этого уже никто не помнит. А приклеилось к ним деревенское прозвище — Гореваны. Самой ста­рой в той семье Гореванов была бабка Гореваниха. Ей уж, почитай, лет 90 было, а то и больше. И вот ведь что удивительно: иной в деревне с молодых лет в Иванах или Настасьях ходит. А иному до глубокой старости Федюнькой или Петькой жить приходится. Гореваниху-то эту старую вся деревня Дуськой кликала. Так и говорили: «у Дусъки-Гореванихи».
Деревенские-то эту бабку не больно любили. Кто говорил про нее, что глаз у нее нехороший, а кто и прямо считал за колдунью. А Гореванами их не зря прозвали. Суди сам: у самой-то Дуськи девятнадцать душ детей было, да, почитай, в младенчестве все и померли. Одна дочь у Гореванихи и выросла — Глаш­ка. У Глашки той из десяти детей тоже всего одна дочь выжила, а девять других росли-росли, а до 16 лет доживут — и в одночасье помрут. Да ведь и как, гореваны, умирали?
Один-то парень второпях на гвоздь ржавый насту­пил — да через день и нет его. Другой с косьбы вер­нулся, разгоряченный, да и лег на голый пол охолонуться, остыть, значит. А улегся как раз над погре­бом. Хоть и жара на улице, да из-под земли, из по­греба, знать, не жаром тянет. Простудился — и вто­рого нет.
Только дочку Глашки из всей семьи в деревне-то и любили. Девка она была добрая, веселая, да и она, почитай, семнадцати годов померла. Накануне своей свадьбы. Попарилась в баньке — да к же­ниху своему на свидание. А на улице — крещенские морозы были. Голову-то мокрую враз холодом и охватило. Утром уж в бреду металась, а к вечеру и отошла.
Вот и смекай: не зря — Гореваны... Так уж велось у них: детей вроде и много в избе, а работников — одна Дуська-Гореваниха старая да правнучка ее. В честь прабабки ее тоже Евдокией назвали, только в деревне ее все больше Дуняшкой кликали.
Не зря я тебе про несчастья Гореванов этих ска­зывала. Не зря. Поговаривали в деревне, что нака­зал ее Господь, старую Гореваниху, за великий грех. Оттого и жила старуха и мучилась. А какой то был грех — все по-разному сказывали. Только я так ду­маю: не знал народ точно про нее да ее грех, вот и выдумывал, что пострашнее.
А теперь слушай мою историю-то. Она случилась, когда мне самой лет двенадцать было. Только на де­вичий хоровод мать отпускать начала. Заводилою у наших деревенских девчат как раз Дуняшка-Гореваниха и была: что песни играть, что в хороводе пля­сать — на все мастерица была.
Дело было летом, аккурат на Семик (это на неде­ле перед Троицей). Собирались девчата идти бере­зоньку искать, какую под праздник убирать-наря­жать следовало. Называлось это: «Заломать березку». Ломать-то ее никто, конечно, не собирался, а вот выбрать следовало самую красивую, самую строй­ную. Это уж на саму Троицу ее заплетать да лента­ми украшать положено.
Сколь девушек пошли — столь березок и выбра­ли. Каждой девице своя приглянулась. Да ведь одну украшать-то следовало. Стало было спорить, да как Дуняшкину березку увидали — смолкли. Хороша! Право слово, хороша! И стройна, и кудревата, и листочками богата, а ствол такой белый, аж глаза сле­пит. Да и место себе хорошее выбрала: рядом ни одного деревца. Стоит горделиво и вроде на неболь­шом холмике.
Уговорились в субботу, накануне Троицы, берез­ку завивать да праздник отмечать. А пока веток бе­резовых в лесу наготовили, чтоб каждому стены своей избы к празднику украсить. Наготовили — и домой. Одна Дуняшка возле березки своей осталася. Расстаться с нею не может. Стволушко ее поглажи­вает, щекою к теплой коре прислоняется.
А ночью этой, как раз в четверг на семицкой не­деле, и снится Дуняшке сон... будто сидит она возле своей березки у холмика. Летняя ночь. Луна до того ярко светит, что все, как днем, видно. Ветерок так легонько веточки березовые колышет.
И вдруг слышит Дуняшка, вроде как вздыхает кто. Да так тяжко вздыхает, а голос жалостный, и как бы из-под земли. И ведь что удивительно: как вздохнет тот голос, так березонька будто вся затре­пещет, задышит. Каждый листочек в лунном свете засверкает.
Вскочила на ноги Дуняшка, на березку смотрит, ничего понять не может. Страшно ей от голоса того жалостного, а ноги бежать прочь отказываются. Вдруг видит девка: встает из-под березки девица-кра­савица, одета в простой крестьянский сарафан, а только ткань-то сверкает сверху, будто серебром присыпана. От каждого движения сверкает одеяние неземною красотою. И ведь что в этом сне удивитель­но: будто Дуняшка все ясно так видит, а девица Дуняшку совсем не замечает, будто она ей невидима. Будто и нет ее рядом.
Слышит Дуняшка, красавица та с березкою, буд­то с подружкою, разговаривает, а та ей отвечает. Раз­говаривают девица с березкой, а Дуняшка слушает да удивляется.
— Ты мне в прошлый раз про детство свое рассказывала, а сегодня обещалась про любовь свою пове­дать. Не забыла?
Смекнула Дуняшка, что березка просит девицу ис­торию свою рассказать, а та вроде так горько берез­ке отвечает:
— Помню-помню. Только вот история моя, хотя и про любовь, да и про печаль-кручину. Слушай, по­друженька...
Я у матушки с батюшкой в любви жила, горя-пе­чали не ведала. Выросла — в хороводе девичьем пер­вой стала. Люди говорили: красавица. Только не за­гордилась я. Наоборот, подругам во всем уступала. Казалось мне, коль краше я, значит, должна я и добрее и рукодельнее быть, чтобы другим людям рядом со мной теплее жить стало. А и вправду, ско­ро о моем рукоделии многие судачили. Кто расхва­ливал, а кто и сетовал: зачем ей дар этот? С такою красотою будет ли она за ткацким станком сидеть, лен ткать? Говорили, мол, несправедлив Господь: одному — все, а другому — ничего. А особенно меня соседка недолюбливала. Ее-то дочь ни лицом, ни мастерством — ничем не отличалась. Разве что, как мать, завистью.
Углядел меня раз в девичьем хороводе парень один из богатой деревни да и полюбил. Сунулся к родителям своим — а те: пока сами девку не увидим, да на работу ее не поглядим, и думать не смей! Не женихова это воля — жену выбирать. Мы, ро­дители, лучше вас, молодых, знаем, какая должна быть жена.
И решили родители потихоньку, скрытно, к нам в деревню приехать да все обо мне разузнать. Рань­ше-то это в обычае было. Вот и приехали как-то зимой, да не по прямой дороге на санях вкатились, а круг деревни объехали, со двора прибыли. Да не к нам во двор, а в соседский. В дом вошли — и давай обо мне соседку выпытывать. А та быстро сообрази­ла — и ну на меня напраслину возводить: и убога, и страшна, неуслужлива. Хрома, неумеха-нескладеха, а уж работница — вовсе никакая: ни лен трепать, ни полотна наткать — ничегошеньки не умеет. С утра до ночи возле зеркала сидит, румянится да брови чернит. Квашня-квашней.
Жених-то возражать и права не имел: сиди, ста­риков слушай, они пожили, плохого не присоветуют. Улучил парень минуточку, пока сваты рукобитие отмечали, — и выскочил на улицу, да в сосед­ский двор. Я у станка сидела, полотенце ткала. Как я его, милого,увидала — сердечко сжалось. Одно по­думала: что же он без одежи? Уж не привиделось ли? Я ведь о нем, почитай, днем и ночью думала. На ру­коделие смотрю, а перед глазами он стоит. Все меч­тала, как меня посватают, как его женой буду. Как его родителей беречь да холить стану.
Когда их свадьбу в деревне играли, уж мне, по­читай, сорок дней отмечали. Похоронили-то меня в сторонке от погоста, на пригорочке. А маменька моя тебя, подруженька, в лесу откопала да возле могил­ки моей и посадила. Уж сколько лет мы так-то с тобою вместе живем.
— А как жених-то твой? Неужто забыл любовь свою?
— Нет, подружка, не забыл. Меня он до послед­него своего часа помнил и любил, на могилку мою приходил. Да ведь слезами горю не поможешь...
— А Дуська-то как же? Она-то сама счастливой оказалась?
— Да разве на чужих слезах свое счастье постро­ишь? Нет. Всю жизнь горевала, да и теперь горюет. Ведь не зря ей Господь такую длинную дорогу отме­рил. Это когда все ладно — дорога в радость, а когда несчастья да печали — тогда она в тягость. Да и прозвище у них на деревне подходящее — Гореваны.
— Сколь же лет им еще, этим Гореванам, мыкать­ся? Когда им грех-то этот простится?
— А тогда и простится, когда старая Гореваниха покается да мне поклонится.
— Неужто она досель у тебя прощения не испро­сила?
— Прощения-то просила, и на могилку мою не раз приходила, да только просит без покаяния, да гово­рит без понимания. А ведь и надо-то только раз прий­ти на День Святой Троицы. Девичьи хороводы погля­деть, себя да меня молодыми вспомнить. Да душою своею мое горе и прочувствовать. Ведь Гореваниха-то у меня вместе с любовью и жизнь отняла. За то и платит...
На Троицу Дуняшка рядом с девичьим хороводом бабку свою горемычную видала. Парни еще подсме­ивались, мол, вставай, бабка, в хоровод — краше всех девиц будешь.
После праздника все к реке побежали венки свои в воду бросать, на суженого гадать. У березки-то одна Гореваниха старая осталась. Уж о чем она плакала, о чем просила — никто не слыхал, никто не прознал. А только через три-то дня померла старая Горевани­ха. Знать, простила ее красавица.