Русский Фольклор

Начало: Союзник Владимира Мономаха и его противник

Былина «Князь Глеб Володьевич» отозвалась на совместный поход князей Глеба Святославича Новгородского и Владимира Всеволодовича Мономаха на Херсонес в 1077 г. Но первоначальной исторической основой этой былины послужило, очевидно, более раннее событие, с которым ее соотносил еще В. Ф. Миллер, — сразу после публикаций первых записей. Он полагал, что поводом для возникновения былины служило взятие Херсонеса князем Владимиром Святославичем в связи с крещением Русской земли. Однако, не имея серьезных подтверждений в известных тогда двух текстах былины, Миллер вскоре отказался от своей гипотезы, согласившись с выводом А. В. Маркова, подкрепленным гораздо более основательно содержанием этих текстов.
Уже после смерти В. Ф. Миллера и А. В. Маркова на берегах Мезени от превосходного знатока и исполнителя русского народного эпоса М. Т. Антонова была осуществлена запись варианта, который подтвердил правомерность гипотезы Миллера. В этом тексте отобразились некоторые конкретные обстоятельства взятия Херсонеса Владимиром Святославичем.
Как известно из «Повести временных лет», после долгой осады судьбу города решил тогда успешный подкоп, с помощью которого русский князь лишил осажденных возможности использовать подземный источник питьевой воды; ранее подкопы успешно использовали сами осажденные, унося по подземному ходу землю из вала, который возводили осаждавшие. Аналогичная ситуация — в записанном А. М. Астаховой мезенском варианте. Здесь рассказ о встречных подкопах с целью лишить город снабжения через подземный ход составляет кульминационный эпизод былины, который оказывается органично связан с другими ее эпизодами.
Акцентировавший на этом внимание Ю. А. Новиков отметил также большую степень исторического соответствия в некоторых собственных именах, связанных с событиями X—XI вв. Точно сохранено древнерусское название осажденного города — «Корсунь» (в отличие от форм «Консырь» или «Концырь» вдругих записях); хотя имя былинного князя здесь не «Глеб», а «Лев», зато отчество его — «Володович», а не Володьевич», как в остальных записях. Еще А. В. Марков предполагал, что именно такова могла быть переходная форма от «Всеволодович» (отчество Владимира Мономаха); эта гипотетическая форма оказалась реально существующей в устной традиции. Надо сказать, что уже А. М. Астахова, комментируя записанный ею текст, обратила внимание на близость к летописному рассказу о взятии Херсонеса Владимиром Святославичем и отмечала, что данный вариант в большей степени «историчен», нежели прежние записи.
Таким образом, эпическое произведение, созданное под впечатлением осады и взятия Херсонеса Владимиром Святославичем, позднее было переработано на основе воспоминаний о походе на Херсонес Владимира Мономаха и Глеба Святославича.
Однако исторические обстоятельства этих двух событий все же не позволяют достаточно полно объяснить идею дошедшей до нас эпической песни. Согласно былине, русские моряки, занесенные бурей в Корсунь, были там задержаны, а богатые товары их под предлогом высоких таможенных сборов оказались конфискованы. Это и служит причиной похода, который оканчивается победой русских и отнятием захваченных богатств. По-видимому, воспоминания о походе князей Глеба и Владимира, осуществленном по просьбе византийских властей в 1077 г., вскоре оказались осложнены преданием о другом походе, вызванном обстоятельствами иного рода.
Как известно, у Татищева под 1095 г. есть сообщение о втором походе против корсунян, который был предпринят тем же Владимиром Мономахом, но уже без участия Глеба Святославича. Приведем полностью это известие: «Корсуняне, напав, русские корабли разбили и многое богатство побрали, о чем Святополк и Владимир посылали к царю Алексию просить и к корсуняном, но не получили достойного награждения. Для которого Владимир с Давидом Игоревичем и Ярославом Ярополчичем, имеюсчим войски Святополковы, к тому взяв торков и козаров, пошел в Корсунь. И сошедшись с войски корсунскими у града их Кафы победил. По котором корсуняне, заплатя все убытки Владимиру, мир испросили. И Владимир возвратился с честию и богатством великим».
В примечании Татищев упоминает летописец Симонова. По-видимому, текст взят им оттуда и представляет собой более раннюю версию того рассказа о походе Мономаха в Крым, какой читается у Стрыйковского, а независимо от него коротко отразился и в сочинениях некоторых иностранцев, писавших о России, Текст Татищева не содержит исторических несообразностей, которые появились в этих позднейших версиях. В былине отразилась именно ранняя версия устного повествования, использованного при дошедшей до нас эпической трактовке похода на Корсунь.
Общий недостаток почти всех работ, в которых предлагались исторические идентификации содержания былины о взятии Корсуня, — стремление видеть в основе эпического сюжета только один реальный факт. Между тем для устного эпоса характерны — как ранее уже говорилось — наслоения впечатлений от сходных, но разновременных событий: произведение, созданное под воздействием громкого исторического факта, позже дополнялось и видоизменялось, впитывая впечатления о похожих событиях последующего времени. Но вследствие этой похожести не происходило полной переработки, благодаря чему в вариантах сохранялись обычно индивидуальные реалии, обязанные своим происхождением факту более раннему. Именно к этой довольно распространенной категории эпических песен и принадлежит новгородская былина, посвященная «князю Глебу Володьевичу».
Предания об успешном походе новгородцев на Корсунь, по-видимому, широко бытовали еше в XVI—XVII столетиях. Сигизмунд Герберштейн, ссылаясь в своем сочинении даже на известные ему летописи Новгорода, упоминал, что новгородцы, «завоевав» Корсунь, «вернулись с войны, везя с собой медные врата покоренного города и большой колокол, который мы сами видели в их соборной церкви». Очевидно, речь идет о так называемых Корсунских дверях Новгородского Софийского собора (которые некоторыми авторами смешивались с «Сигтунскими» его дверями). Бывший в Новгороде в середине XVII в. Павел Алеппский писал: «Рассказывают, что правитель этого города, которому издревле дают титул князя <...> ходил в Кафу, которую они называли на своем языке Карсуна, т. е. Херсон, как ее имя по-гречески, взял и разрушил ее и вывез ту дверь и другие вещи, вместе с благолепными иконами греческими, кои целы и поныне».
Происхождение и датировка «Корсунских врат» — предмет дискуссии искусствоведов; среди основных воззрений ее участников есть вполне согласующиеся с возможностью привоза из Корсуня в Новгород в 1077 г. или целиком створок дверей, или их металлических украшений — как и некоторых других произведений византийского искусства.
Отзвук этого можно видеть в концовке наиболее полного варианта былины «Князь Глеб Володьевич», несмотря на внедрение в нее сказочного мотива о хозяйничавшей в Корсуне злой волшебнице:

Тут они-то обирали у ей да всё красно золото,
Они собрали у ей да все подобрали;
Уходили на сьвяту-ту Русь, да ишше в Новгород
Поживать-то они стали все по-старому,
Всё по-старому стали, всё по-прежному,
Все по-прежному стали, по-хорошому?

Былина «Ставр Годинович», историческая основа которой тоже связана с Владимиром Мономахом, записывалась гораздо чаще: существует свыше 80 фиксаций, осуществлявшихся на протяжении трех столетий: с середины XVII в. до середины XX в. Более трети их пока не опубликованы. Былина имеет достаточно ясную соотнесенность с несколькими письменными источниками: Новгородская 1-я летопись сообщает, что в 1118 г. княживший в Киеве Владимир Мономах разгневался на новгородского сотского Ставра и заточил его. Привожу полностью это известие: «Томь же лете приведе Володимир съ Мьстиславомь вся бояры новгородьскыя Кыеву, и заводи я къ честьному хресту, и пусти я домовь. а иныя у себе остави; и разгневася на ты, оже то грабили Даньслава и Ноздрьчю, и на сочьскаго на Ставра, и затоци я вся». Новгородская берестяная грамота № 613, датируемая концом XI—первой третью XII в., содержит начало письма, обращенного к Ставру. А грамота № 954, найденная в раскопках 2005 г. и еще не опубликованная, по свидетельству руководившего этими раскопками В. Л. Янина, разъяснила причины заточения Ставра, связав между собой былину и два, казалось бы, независимых друг от друга летописных известия. В Софийском соборе Киева есть граффити с автографом Ставра Городятинича (почерк XI—XII вв.).
Но основным содержанием дошедшей до нас былины являются не обстоятельства заточения Ставра князем Владимиром, а освобождение узника его женой, которая сумела ввести в заблуждение князя, поставить его в неловкое положение и подстроить дело таким образом, что Владимиру пришлось самому отпустить Ставра.
Новгородское происхождение былины было достаточно ясно еще исследователям XIX—начала XX в., хотя в то время из ее письменных параллелей было известно только упоминание в летописи. Но дополнительным аргументом служили особенности содержания некоторых ее вариантов, где, по выражению В. Ф. Миллера, «Ставр представлен с замашками купца, вроде новгородского Садка. Хвастая своими богатствами, он говорит и о своих торговых операциях». Приводя примеры этого, В. Ф. Миллер писал, что «от слов Ставра так и веет новгородским промышленным духом». А в том, что, согласно этим записям былины, «богатства (дворы, села, кони, платье) Ставра возбуждают алчность князя Владимира, приказывающего опечатать его двор, кажется, можно видеть, — продолжает В. Ф. Миллер, — историческую бытовую черту. Богатства новгородские всегда кололи глаза князьям соседним и дальним (киевским, черниговским, суздальским), и Великому Новгороду всего чаще приходилось откупаться дорогой ценой от их покушений. Новгородская точка зрения на киевского князя сказывается и в смешной роли, приписываемой князю Владимиру, которого „с ума свела" ловкая баба».
Справедливо усматривая в былине о Ставре «произведение новгородского творчества», В. Ф. Миллер видел в ней результат «переделки предполагаемой старинной новгородской песни о Ставре в былину»,
осуществленной «не позже XV века или, по крайней мере, того периода, когда татарские послы представлялись еще страшными для России». Дело в том, что в старших редакциях былины переодетая жена Ставра является к Владимиру под видом грозного посла из Золотой Орды, появление которого вызывает страх князя и готовность уступить его требованиям. Позднейшая переработка заменила это мотивом сватовства к дочери князя выдающей себя за мужчину жены Ставра, в чем исследователь справедливо видел дальнейшие плоды скоморошьего творчества, направленного в сторону усиления занимательности сюжета.
Этот занимательный сюжет былины и был главным предметом изучения в посвященных ей работах, которые принадлежали еще предшественникам В. Ф. Миллера — Л. Н. Майкову, О. Ф. Миллеру, Ф. И. Буслаеву, В. В. Стасову, И. П. Созоновичу, Ф. Д. Батюшкову, А. Н. Веселовскому, Г. Н. Потанину, а в сравнительно недавнее время — В. Я. Проппу и Ю. Кшижановскому. Обзор этих исследований был осуществлен В. П. Аникиным, которому принадлежит и сопоставительное изучение всех опубликованных ее вариантов при соотнесении главным образом со сказками.
Основанное на использовании сказочных мотивов, имеющих параллели в фольклоре других народов, повествование былины не дает материала для суждений о том, какое отношение могла реально иметь жена Ставра к его освобождению. Исторический смысл былины не в ее сказочных подробностях, а в отображенном ее сюжетом отношении к князю, который, согласно летописи, «разгневася» на Ставра «и затоци» его. Из контекста летописного известия, по-видимому, следует, что Владимир Мономах вызвал в Киев всех новгородских бояр, среди которых фигурирует Ставр, и отпустил после крестного целования, но часть их, включая Ставра, заключил под стражу. Хотя вина некоторых при этом объяснена, но, в чем был виноват перед князем именно Ставр, прямо не сказано. Варианты былины усматривают его вину в хвастании своими богатствами или своей женой, которая способна доказать, что она умнее князя. Видеть в этом эпическое отображение исторической основы трудно. Представляющие краткую молитву от лица Ставра граффити Софийского собора в Киеве подтверждают его пребывание там, а берестяная грамота — пребывание в Новгороде. Ее фрагментарность и краткость молитвы не позволяют рассматривать эти тексты как дополнительную историческую информацию, способную разъяснить содержание именно былины.
Но исторический смысл самой былины достаточно ясен, несмотря на сказочные подробности. Новгородцы добивались того, чтобы князь не вызывал их для суда в Киев — как поступил в 1118г. Владимир Мономах. Именно в этом усматривалась, очевидно, вина князя, которая послужила поводом для сложения былины, — а не мнимая или реальная вина Ставра. Он хотя и не предстает в былине положительным героем, но вызывает сочувствие как объект княжеского произвола.
В рассмотренных здесь былинах историческая основа их — на периферии; сюжеты в существенной мере обязаны воздействию сказочного эпоса. Но идейное содержание этих былин осталось исторично и после обрастания их фабулы вымыслом: пафос первой былины — в стремлении новгородцев обезопасить свою торговлю за рубежом, пафос второй — в стремлении оградить себя от княжеского самоуправства. То и другое характерно для эпохи, предшествовавшей политическому перевороту 1136 г., но сохраняло актуальность, и позже благодаря этому былины прочно вошли в устный репертуар Новгородской земли.

С. Н. Азбелев
УСТНАЯ ИСТОРИЯ В ПАМЯТНИКАХ НОВГОРОДА И НОВГОРОДСКОЙ ЗЕМЛИ