Русский Фольклор

Обязанные фольклору известия Новгородской Иоакимовской летописи оказываются важны и для выяснения исторической основы двух ранних новгородских былин. Герой их, хорошо известный и по «Повести временных лет» Добрыня, дядя князя Владимира Святославича, — в былинах княжеский сват и победитель Змея. О женитьбе Владимира на Рогнеде в результате военных действий, в которых важная роль принадлежала Добрыне, в Иоакимовской летописи говорится кратко. В Лаврентьевской летописи, где изложение предания о женитьбе Владимира на Рогнеде гораздо подробнее, вообще не говорится о составе войска Владимира; в «Повести временных лет» упомянуты варяги, словене, чюдь и кривичи, но не собственно новгородцы. В этих источниках отсутствует известие о военных действиях Рогволода против новгородцев. А оно помогает объяснить как мотивацию самого предания, попавшего в упомянутые летописи, так и популярность новгородской былины о женитьбе Владимира. Она записывалась более сотни раз во всех частях Новгородской земли, где сохранялся эпос: в Прионежье, на Беломорье, на Мезени, на Печоре и даже в Сибири, куда попадали переселенцы с этих территорий.
В качестве такового он претендовал на руку княжны, уже просватанной за великого князя киевского. Это сватовство, очевидно, представилось настолько вызывающим, что, может быть, не без ведома киевского жениха Рогволод решил наказать дерзкого претендента военным вторжением в его новгородские владения. Сохраненное Иоакимовской летописью известие об этом военном предприятии полоцкого князя несколько корректирует устоявшееся в исторической науке представление о причинах похода Владимира и Добрыни. Не только оскорбительная форма отказа сватам, но и необходимость защиты своего княжества побуждала совершить с новгородским войском поход на Полоцк. Этот существенный момент не принимался во внимание и исследователями былины. В остальном же выяснение ее соотношения с исторической основой было осуществлено еще фольклористами XIX—начала XX в., и возникавшие вопросы были решены, за исключением, однако, некоторых существенных деталей.
Среди тех вариантов былины, где отказ в сватовстве мотивируется пренебрежительной оценкой самого Владимира или его владений, одна запись даже содержит такую реплику отца невесты:

Исторический Владимир Святославич был действительно «низкого» происхождения (по матери), а Новгородская земля, которой он тогда управлял, была гораздо беднее Киевской, где правил другой претендент на руку полоцкой княжны.
Согласно летописи, Полоцкой землей владел прибывший «из замо-рья» князь Рогволод, который намеревался отдать дочь за старшего сына великого князя Святослава Игоревича. Вот что говорится в «Повести временных лет»: Владимир «посла ко Рогъволоду Полотьску, глаголя: „Хочу пояти дщерь твою собе жене". Далее рассказано о военном походе на Рогволода, победе над ним и женитьбе Владимира на Рогнеде. В словах Рогнеды, приведенных летописцем, имелся в виду древний свадебный обычай: перед первой брачной ночью жена должна была разуть мужа. Предание еще раз, но более подробно, изложено в Лаврентьевской летописи под 1128 г., причем тут оно имеет более первоначальный вид, как считал А. А. Шахматов, обоснованно полагавший также, что само событие происходило еще в 970 г. В Лаврентьевской летописи говорится, что новгородский князь Владимир был еще очень молод, но при нем был дядя его — воевода Добрыня — «храбор и наряден [т. е. распорядительный] муж». Получив ответ Рогиеды, «Володимер разгневася о той речи, оже рече „не хочю я за робичича"; пожалисн [т. е. возмутился] Добрыня и исполнися ярости, и поемше вой н идоста на Полтеск и победиста Рогволода <- ...>; и взяша город и самого яша и жену его и дщерь его. И Добрына поноси ему и дщери его, нарек ей робичица...». Претерпев унижение, Рогнеда становится женой Владимира.
Гнев молодого князя и ярость Добрыни (о которой говорят и летопись, и былина) вызваны не столько отказом в руке полоцкой княжны, сколько тем, что при этом Владимира назвали робичичем, оскорбив таким образом и Добрыню, приходившегося родным братом Малуше, матери Владимира.
В «Повести временных лет» она названа ключницей бабки Владимира княгини Ольги, т. е. ее служанкой. Тем не менее позже Владимир наравне с несомненно законными сыновьями Святослава участвовал в борьбе за киевский престол. Это трудно совместить с предположением, что мать его на самом деле была простой рабыней, взятой Святославом в наложницы.
Впоследствии А. А. Шахматов иначе объяснял слово «Любечанин», но считал, что «основная мысль Прозоровского верна» и что летописное имя матери Владимира сочинено редактором Начального летописного свода, «отправлявшегося от имени ее отца Мала».
Еще Ф. И. Буслаев, согласившись с Прозоровским, предположил, что былинное отчество богатыря Добрыни Никитича могло произойти от Нискинич, — в связи с тем, что Ян Длугош, писавший о Древней Руси в XV в., на основании летописей, часть которых до нас не дошла, называет побежденного древлянского князя не Мал, а Нискина. Это имя, замечает современным польский историк А. Поппэ, «следует признать не только древнерусским, ио вообще старославянским»; он приводит сводку данных о сушествовании еще в XVI столетии села Нискиничи в Западной Руси; однако, по мнению А. Поппэ, Мал стал Нискиной только «под пером Длугоша», который нередко изменял формы собственных имен. Давняя мысль Ф. И. Буслаева, что Нискиничи — такое же династическое прозвище, как Рюриковичи, может помочь дальнейшему прояснению этого вопроса.
Напрашивается и другой аргумент; плоды военной победы над Рогволодом Полоцким закрепила женитьба Владимира на полоцкой княжне; ранее аналогичным династическим браком Святослава и древлянской княжны естественно было закрепить плоды военной победы Ольги. Святослав во время ее войны с древлянами был еще ребенком; до его возмужания «робичица» Малуша могла подрастать при Ольгином дворе.
Низкое общественное положение в юности и у Добрыни, и у Малуши из данных летописей вполне очевидно — независимо от того, было ли оно обусловлено только поражением древлян. Но именно робичич Владимир явился главным прототипом былинного Владимира Красное Солнышко, а брат его матери — главным прототипом одного из самых любимых народом богатырей. В былинах Добрыня нередко фигурирует как племянник князя Владимира... Это — не ошибка позднейших сказителей: в древнерусском языке слово «племянник» означало «родственник».
Историческая основа тесно переплелась в образе Добрыни-свата с традиционными эпическими мотивами. Очень часто они имеют международный характер, присутствуют и в других европейских эпосах. Б. М. Соколов доказал это обстоятельным сравнительно-историческим исследованием.
В подавляющем большинстве записей былины не сохранилось следов древней мотивировки отказа жениху. Как писал Д. С. Лихачев, «и гордость Рогнеды, и поведение Владимира не вязались с народными представлениями о Владимире и о его жене. Отказ Владимиру был вложен в уста самого Рогволода, а причиной отказа сделан обычный бытовой мотив: нельзя отдавать замуж младшую дочь раньше старшей. Появление другой, старшей, дочери и необходимость ответить на вопрос о ее судьбе притянули второй сюжет — о женитьбе сотоварища Добрыни, Дуная».
Изменилось и многое другое в реалиях былинного повествования. Иногда оно, весьма удалившись от исторической основы в одних своих частях, сближалось с нею в других. Есть, например, несколько записей, где за будущей своей женой едет сам князь Владимир со спутниками. Захватив невесту, они

Садилмси на добрых коней,
Поежжали в свою сторону;
Напали поганы татаре,
Соунышко Владимир сюльнокиесський
Хватау осище тележное,
Куды махне — паду улицей,
Пе ремах не — переуукам,
Прибиу поганых татаровей всих,
Увёз Акулину-королевицьну в свою сторону.

Столкновение с погаными (т. е. язычниками) татарами здесь, конечно, анахронизм: первое появление татар в Восточной Европе относится к 1223 г. Но Владимир, согласно летописному преданию, действительно сам, вместе с Добрыней, участвовал в походе за невестой. А богатырская сила героя, который одним взмахом поражает многих противников, — довольно обычная для былин гипербола.
Отвлекаясь от частностей, следует признать, что остается в силе итог изучения былины, подведенный В. Ф. Миллером 90 лет назад. «Едва ли в каком-нибудь другом былинном сюжете, — писал Миллер, — можно наметить так убедительно, как в этом, связь с историческим преданием, и, кажется, все исследователи эпоса согласны в предположении этой связи. Есть поэтому основание думать, что родовое княжеское предание ходило в XI в. в виде песни, вошедшей в цикл Владимира и распространившейся из княжеской и дружинной среды в других слоях народа. Ввиду того, что сага относилась к молодости Владимира, „ему детеску сущу и еще погану", к тому периоду, когда он был еще не киевским, а новгородским князем, и что трагедия с Рогнедой разыгралась в Полоцке, можно думать, что основная песня сложилась в Новгородской земле. Ведь Добрыня тесно связан с Новгородом, упоминается в числе посадников, имел, по свидетельству Якимовской летописи, в Новгороде дом и жену».
и есть полное основание думать, что эти местные новгородские предания послужили в древности, по крайней мере отчасти, материалом для былинного сюжета о бое Добрыни со змеем-Горыничем. Ввиду тесной связи исторического Добрыни с Новгородом <...> может быть поставлен вопрос, не был ли именно в Новгородской области, где ходили о Добрыне предания, сложен прототип былины о его змееборстве».
Эта былина — тоже одна из самых распространенных в русском эпосе, собиратели фольклора записали больше 80 вариантов ее. Но основное содержание довольно стабильно: богатырь едет к реке, около которой обитает в горах летающий огнедышащий Змей; он нападает на безоружного, но богатырь побеждает; враг просит пощадить его, и Добрыня соглашается на условии, что Змей не будет захватывать русских пленников; но противник вскоре это условие нарушает: он захватил и унес к себе родственницу самого князя Владимира (в былине она обычно названа его племянницей Забавой Путятичной, но встречаются и другие имена); князь посылает Добрыню на бой со Змеем; богатырь его снова побеждает — уже окончательно, выручает из его пещеры родовитую пленницу и других узников. Нередко говорится только об одном бое и освобождении богатырем тех, кто томился в плену у Змея.
Сопоставление вариантов былины на предмет выяснения их генетических соотношений производилось дважды: А. В. Марковым в начале XX в. и В. П. Аникиным через 70 лет — после того, как число опубликованных записей значительно возросло. Аникину принадлежит и наиболее полное рассмотрение работ, посвященных былине «Добрыня и Змей». Его собственный вывод разошелся с результатами предшественников — может быть потому, что этот исследователь вообще склонен уделять особое внимание сказке в истолковании героического эпоса. Согласно В. П. Аникину, «идейно-художественная функциональность традиционных компонентов содержания и формы в составе сюжетного целого» былины «оказалась весьма различной: сказочные традиции оказались основой, героико-богатырские — активным началом в ее преображении, а элементы религиозно-духовной трактовки — только внешним моментом, осложнившим традиционно опорные пункты повествования».
За 30 лет до работы Аникина Д. С. Лихачев категорично отказывался признать правомерным понимание смысла былины, утвердившееся в дореволюционной науке: «...если бы былина эта изображала именно крещение, это означало бы, — писал он, — что народ идеализировал и одобрил собственное крещение „огнем и мечом"». При этом Д. С. Лихачев, весьма тенденциозно пересказывая аргументацию предшественников (без ссылок на их работы), укорял их в доверии Иоакимовской летописи — по его словам, «очень позднему и очень недоброкачественному источнику». Он предлагал «видеть в змее внешнего врага».
Эту крайность не разделили ни оппонент Лихачева В. Я. Пропп, ни оппонент Проппа Б. А. Рыбаков. Отвечая Д. С. Лихачеву, В. Я. Пропп возразил, что «если бы это утверждение было правильным, оно означало бы, что народ мифологизирует свою историю». Б. А. Рыбаков, показывая внутреннюю противоречивость построения самого В. Я. Проппа, писал: «Одно из крупнейших внутренних событий эпохи Владимира — крещение Руси, как выяснело уже давно, отражено в былине „Добрыня и Змей"». Попутно он напоминал, говоря о Добрыне, что «в легенде Иоакимовской летописи идет речь о его жене, которую убивают язычники-новгородцы».
Называть текст Новгородской Иоакимовской летописи «легендой» (заслуживающей, однако, внимания), было, может быть, и правомерно за два десятилетия до того, как укоренившиеся сомнения в его достоверности были устранены исследованием В. Л. Янина. Уместно напомнить, что в его обстоятельной работе были подвергнуты сравнительному рассмотрению все летописные версии крещения Новгорода, а не только текст НИЛ, уникальные подробности которого подтверждены результатами археологических работ.
Победа над Змеем как символ победы над язычеством — главный смысл былины о Добрыне-змееборце, едва ли без влияния ее распространенности уже в XII в., получила отображения и в письменных повествованиях того времени о победах над язычниками, нападавшими тогда на Русь.
Исследователи не раз обращали внимание на миниатюру летописи, иллюстрирующую рассказ о победе над половцами в 1112г.: русский воин поражает копьем змею. М. И. Артамонов обоснованно поставил в связь с этим рисунком и с былинным образом Змея рассказ «Повести временных лет» о другой победе над половцами — в 1103 г., после которой Владимир Мономах назвал половецких князей «главы змиевы». Хотя еше А. А. Шахматов отметил, что летописец точно процитировал здесь устами Мономаха слова псалма — «скруши главы змиевыя...», но при этом он все же несомненно имел в виду реальных половецких князей. Добавим, что другой летописец позднее эти же слова вложил в уста другого русского князя — Владимира Глебовича Переяславского по аналогичному поводу: в связи с победой над степняками в 1185 г."
После разгрома князем Святославом Хазарского каганата (в 968 г.) усилилось подчинявшееся ему раньше государство волжских булгар. В X в. здесь был центр работорговли; сюда привозили для продажи захваченных пленников. Насколько опасным этот сосед был для Руси, видно из того, что, хотя в 985 г. русские одержали победу над булгарами, по совету участвовавшего в походе Добрыни князь Владимир «створи мир» с сильным противником.
По-видимому, исторический смысл былины неоднозначен. Несомненно, что некогда существовало много разного рода преданий и сказаний, связанных с деяниями исторического Добрыни. Едва ли не главным из них была христианизация Новгорода по поручению князя Владимира. Но вскоре христианство стало и знаменем обороны от агрессивного натиска язычников-степняков, еще позже — знаменем народной борьбы за освобождение Русской земли от владычества Золотой Орды. Эпический образ Змея естественно воспринимался не только как символ язычества, но и как символ внешнего врага. В значительной мере этим обусловлена и популярность народного стиха о змееборце Егории водворителе христианства — эпического произведения, взаимодействовавшего с былиной о Добрыне и Змее, основанной на сказании о христианизации Новгорода.
Была опубликована — через 70 лет после ее написания и через 65 лет после смерти автора — талантливая книга Б. М. Соколова, посвященная доказательству того, что основой так называемого Большого стиха о Егории является историческая песнь XI в., которая была посвящена христианизаторской деятельности Ярослава Мудрого. Б. М. Соколов соглашается со своими предшественниками А. И. Кирпичниковым и А. Н. Веселовским в том, что «змееборчество Егория в стихе знаменует собой символическую борьбу христианства с язычеством».
Автор обстоятельно использует предшествовавшие труды для подтверждения тезиса, обоснованного в свое время В. Ф. Миллером, что образ Змея в русском эпосе соотносим с язычеством, а мотив змееборства в былине о Добрыне и в стихе о Егории — с победой христианства над язычеством. В. Ф. Миллер, привлекавший стих о Егории только попутно, отмечал, однако, взаимовлияние его и былины о Добрыне-змееборце. Поддерживая эту мысль, Б. М. Соколов пишет, что «сходство двух близких по теме и времени песен — одна о Владимировом времени, другая — о Ярославовом — предполагает возможность общей поэтической школы и среды, где они возникли, тем естественнее их древнее взаимное притяжение».

Новгородское происхождение былины, напоминал А. В. Марков, следует из того, что она «разработала местное, живущее поныне близ Новгорода предание», а «героем ее является новгородский наместник, который был известен жителям города <...> еще с 970 г., когда он явился в Новгород вместе с сыном его сестры Малки или Малуши, Владимиром в качестве его опекуна. В 980 г., когда Владимир сделался киевским князем, Добрыня становится новгородским наместником». А после крещения новгородцев «он остается в Новгороде», так как Иоакимовская летопись «упоминает об уходе оттуда одного лишь Путяты», А. В. Марков суммирует аргументы, выставлявшиеся еще в «Экскурсах» В. Ф. Миллера, затем — в его «Очерках», добавляет к ним свои соображения — «в подтверждение новгородского происхождения былины».
В посмертно изданном итоговом «Очерке истории русского былинного эпоса» В. Ф. Миллер в свою очередь подытожил исследования свои и А. В. Маркова.
Как указывает далее В. Ф. Миллер, А. В. Марков «согласен с моим предположением, что первоначальная былина могла быть сложена в Новгородской земле, и подробнее останавливается на среде, в которой она могла возникнуть. Он думает, что сложили ее люди, близкие к церкви, причем слагатели ее воспользовались византийским символическим образом дракона-диавола и сознательно обработали материал легенды в применении к подвигам Добрыни». По заключению В. Ф. Миллера, «можно считать несомненным, что основной сюжет» этой былины «входил уже в состав древнейшего цикла Владимира, что имя былинного Добрыни и приписываемый ему подвиг змееборства имеет в основе предания о знаменитом воеводе Владимира Добрыне и об его подвигах. Другой вопрос, сложился ли прототип былины в дружинной уже христианской среде, в которой должен был быть популярен воевода Добрыня, или, как предполагает г. Марков, среди людей близких к церкви». Относя это расхождение к частностям, В. Ф. Миллер формулирует общий вывод вполне определенно: «Итак, оба сюжета, прикрепленные к имени Добрыни, — змееборство и сватовство — по многим признакам возникли в новгородской земле и указывают на живое участие новгородского творчесгва в создании прототипов былин так называемого Владимирова цикла».
Сформулированные 90 лет назад заключения крупнейшего русского былиноведа выдержали испытание временем. Хотя после 10 веков бытования в устной традиции эти былины не удержали в своих текстах прямых упоминаний Новгорода, достаточно очевидно, что не только сложение их обязано Новгородской земле, но и фактическая основа — прежде всего важным событиям именно новгородской истории X в.

С. Н. Азбелев
УСТНАЯ ИСТОРИЯ В ПАМЯТНИКАХ НОВГОРОДА И НОВГОРОДСКОЙ ЗЕМЛИ