Русский Фольклор

Начало: Истоки похоронных причитаний. Историко-этнографические истоки «общих мест» похоронных причитаний.
В. И. Еремина
 
У нас нет сведений об особом ритуальном угощении смерти, а вот для среднеазиатских духов (момо, в частности) готовили особые ритуальные кушанья (ср. славянскую поминальную еду, которой кормят умерших). «Обычай оставлять на могиле лепешки, обливать могилу водой восходит к старым, анимистическим представлениям о необходимости „кормления" умерших, утоления их жажды». Севернорусские и среднерусские похоронные и рекрутские причитания сохраняют устойчивое представление о госте-покойнике:
 
Ты скажи, милый друг,
Когда в гости посулишься?
Уж я буду, горька-горюшка,
Ждать да дожидатися
К себе-то в дороги гости,
К себе да во благодатный дом.
 
Часто формула ожидания гостя-покойника конкретизируется:
 
Стану я, горька-горюха,
Что тебя-то, мой милый друг,
Честить да потчевать.
 

Дальнейшая конкретизация глаголов «честить да потчевать» явно позднего происхождения, так как представляет собой более или менее последовательную цепь раскрытых метафор с оксюмороном в основе. Здесь уже ощутимо сказывается влияние лирики:
 
Мы пришли, приятель-батюшка
Вместе с матушкой кормилицей
Тебя звать уже в дороги гости.
Про тебя, приятель-батюшка,
Напасли мы вкусу сладкого —
Про своих-то горь великиех
И напиточков медвеныех —
Мы своих-то слез горючиех.
 

И наконец, чувство страха перед мертвым и смертью способствовало рождению заговоров (какой-то их части), ритуальных игр, определенных имитаций и инсценировок. Все эти обряды тоже были призваны оказать сопротивление смерти или по возможности заключить с ней договор.
 
Благодаря сохранившемуся описанию погребальных обрядов (радимичей, вятичей, северян и кривичей), сделанному в свое время Нестором, мы располагаем более определенными историческими данными о далекой языческой старине. Б. А. Рыбаков в статье «Нестор о славянских обычаях» воспроизводит и комментирует текст Нестора. Для целей нашей работы важно объяснение понятия «тризна» у Нестора. Под словом «тризна», которая творилась над покойником, «надо понимать, конечно, не поминальный пир по умершему (носивший название «стравы»), а боевые игры, ристания, особые обряды, призванные отгонять смерть от оставшихся в живых, демонстрировавшие их жизнеспособность». Л. Я. Штернберг предполагал, что первоначально термин «тризна» «означал только обычай устраивать военные игры на похоронах вождя, но впоследствии стал синонимом погребальных поминок вообще и в частности погребальных пиршеств». С абсолютной достоверностью тризна засвидетельствована только у восточных славян, «однако известия, которыми мы располагаем в отношении остальных славян, дают право не сомневаться, что тризна была известна всем славянам. Подробного описания того, что, собственно, представляла собой тризна, нет, однако сопоставление различных дошедших до нас известий дает все же возможность восстановить истинную картину». Л. Нидерле приводит данные из «Жития Константина Муромского» о тризне не только как о погребальном пиршестве, но и как о каком-то «празднестве драматического характера, в центре которого была битва. Вся эта военная игра имела, по всей вероятности, магическую подоплеку. Это был бой со злыми духами с целью отогнать их». Если боевые игры древних славянских племен разыгрывались с целью «отогнать смерть» от живых, то мимические танцы (скажем, новогвинейцев), тоже имевшие сакральный характер, должны были способствовать тому, чтобы вызвать смерть в стане врагов. «Сила военных танцев не в том, что при них изображают убиение или скальпирование, а в том, что именно над врагом все это проделывается. Это, — как отмечает Н. Познанский, — чистейшие магические приемы, употребляющиеся знахарями и колдунами. Разница в числе исполнителей». Познанский описывает и другой обряд, широко известный еще ассирийцам: «Чтобы умертвить врага, надо сделать из глины маленького человека и, уложив его в нарочно сделанный деревянный гробик, закопать в землю. По мере его петлевания будет разрушаться и здоровье врага». Еще до недавнего времени в горах на моравско-словацкой границе, «то есть в стране, в других отношениях стоящей на высокой ступени культуры, девушка, желавшая уничтожить свою соперницу, делала из глины фигурку и затем колола ее, сушила в горячем дыму, жгла в печи, будучи убежденной в том, что все эти муки терпит и ее соперница. Это несомненное свидетельство того, как спустя много столетий удерживаются самые примитивные представления». Тот же способ наслать гибель на врага знали и бирманцы, с той только разницей, что изображение изготовлялось из земли, взятой обязательно из-под следа врага. Этот же обычай был известен и славянским народам: «В XVII в. крепко верили в страшную по тогдашним понятиям ворожбу на след». Народы Европы знали близкий обычай — с целью обмануть смерть устраивали мнимые похороны: «Больного кладут в могилу и, изображая похороны, посыпают его землей и оставляют там, пока не заснет». Пробуждение больного должно было восприниматься как его воскрешение. Подобный обычай был отмечен и у среднеазиатских народов. В семье, где наблюдалась большая детская смертность, мать подбрасывала в свежую могилу палочку, имитирующую ребенка, «самой инсценировкой „похорон" мать стремилась обмануть злых духов».
Все приведенные выше примеры свидетельствуют о том, что инсценировка, имитация служили во всех этих случаях основным способом обмануть смерть или же путем магических заклинаний приблизить ее появление у своих недругов. Таким образом, центром обряда в рассмотренных языческих представлениях оказался заговор-действие. Именно действие было здесь первичным, слово же или сопровождало обряд или вообще отсутствовало. Переходной фазой между заговором-действием и заговором-словом оказалась стадия, на которой действие и слово имели равноценную магическую функцию, существовали вместе, взаимно дополняя друг друга, служа общей цели достижения магического эффекта. Типичным примером этой переходной формы можно считать шаманские камлания. Черты сходства в шаманских призываниях (и в обрядах шаманства) у народов Сибири, равнинных таджиков и других народов могут быть объяснены закономерностью их появления для определенной стадии исторического развития народов, а именно той общей для всех народов ступени развития, для которой характерна «идея непосредственной связи с сверхъестественным миром». Очень много общего было в шаманских призываниях духов и известных нам заговорах у разных народов (имеем в виду стандартизацию формы, ритм, способы обращения к силам природы, систему иносказания, которую шаман использует при характеристике духов).
Следующим этапом был отрыв слова от обряда. Заговор в причитании и есть пример полной обособленности слова от обряда, несмотря на то, что «заговор — это словесная формула, первоначально служившая пояснением магического обряда». Постоянные заговорные формы, включенные в ткань похоронных причитаний, должны рассматриваться как специфическая особенность жанра. Из этого, конечно, не следует, что причитание — это единственный фольклорный жанр, в композицию которого был бы включен заговор. Следующий небольшой заговор содержит именно те, характерные для заговоров вообще моменты (обращение (призывание) и приказ), которые и получают разную степень развития в других плачах:
 
Вы завейте, ветры буйные,
Растащите пески желтые,
Растаскайте мать — сыру землю
Вы на все четыре стороны,
 
Вы раскройте гробову доску, Покажись-ка мне-ка, беднушке, Тело мертвое, личко блеклое, Встань-проснись-ка, дорогой сынок, Ты клади во грудь дыханьице. Во белы руки маханьице, Во резвы ноги хоженьице...
(Русская народно-бытовая лирика, с. 441. Плач при получении похоронного известия)
 
При сопоставлении заговора в похоронном причитании со структурой древнегреческого заговора ясно видно, что первые отразили лишь основные, наиболее существенные, строго обязательные для любого заговора элементы. Такие композиционные моменты древнегреческих заговоров, как «указание на совершаемое заклинающим действие», «обоснование пожелания» и «заключение», совсем забыты многими поздними заговорами. Кроме того, обращает на себя внимание отсутствие разнообразия форм и способов выражения каждого из присутствующих в позднем заговоре элементов. Следует отметить, что это положение не является особенностью только заговора в причитании. Н. Познанский, располагавший громадным международным заговорным материалом, тоже отмечал, что пожелание и приказ оказались наиболее устойчивыми и хорошо сохранившимися элементами, несмотря на то, что «ни в одном виде народной словесности не господствует в таких размерах шаблон, как в заговорах».
Итак, заговор попал в похоронные причитания, поскольку оказался одной из форм, способной оказать магическое воздействие на смерть. Но эта идейная сторона заговора с течением времени отмерла, а заговор в причитании между тем остался. Что же способствовало тому, что заговор не просто задержался в причитании, но и продолжает оставаться широко распространенным в этом фольклорном жанре, хотя его магическая функция давно себя исчерпала полностью? Сохранение заговора в похоронных причитаниях связано, очевидно, с тем, что формально он во многом близок песне: он ритмичен (что увеличивает силу его воздействия), иногда он поется, как песня. Многие французские заговоры, например, «являются прямо в виде песни».
Таким образом, благодаря долгому существованию действия и слова «формулы позаимствовали от обряда часть магической репутации. Перестали точно разграничивать их роли. Когда слово сделало такое заимствование, то появился по аналогии с первым видом новый вид параллельных заговоров». Возможность появления заговоров по аналогии сообщила слову самостоятельную магическую функцию. Слово отрывается от обряда. «Слово свободно. Сравнивать можно с чем угодно, лишь бы находились черты сходства. Параллелизм, проникающий всю народную поэзию, параллелизм, усматриваемый человеком между ним и природою, широким потоком ворвался в область заговора». Свобода сравнения в широком смысле этого слова послужила толчком к развитию более сложной иносказательной системы. В лирических жанрах фольклора это сказалось особенно заметно. Не случайно именно в лирике наиболее ощутимо подвергся метафоризации и образ смерти.
Были рассмотрены «общие места» причитаний, объединенных одной темой. Ни одна из изучаемых формул не могла быть объяснена только лишь поэтическими данными, одним только сличением вариантов и логикой поэтического анализа. Рудименты языческого сознания, нашедшие свое выражение в стереотипах, оказались понятными только в общей системе взаимоотношений различных по характеру материалов. Многие поэтические «общие места» причитаний в свете этих данных обнаружили поразительную стойкость в отражении общих индоевропейских идей, связанных с темой смерти и загробного существования: от идеи кругооборота жизненных форм и тесно связанного с ней представления о бесконечности перевоплощений до идеи дальней дороги в «новый мир». Погребальный обряд, возникший на определенной стадии исторического развития как культ, основанный на идее страха перед мертвым, привел к рождению целой сети ритуалов, часть из которых нашла свое отражение в постоянных формулах похоронных причитаний. Речь шла в этой связи о серии предохранительных обрядов и соответствующих им словесных формулах, о различного рода запретах и заговорах, о встрече смерти и покойного как гостя и, наконец, об имитациях-инсценировках, в центре которых оказался уже заговор-действие. Далеко не всем из изучаемых обрядов соответствовали, как мы видели, стереотипные словесные формулы. Одни из этих формул были четко выражены и прямо соотносились с древнейшими ритуалами, другие были скрыты, завуалированы, а иногда и почти совсем стерты в похоронных причитаниях, зато получали новое развитие в другом фольклорном жанре (в народной лирике, в частности). В настоящей работе по ходу рассуждений мы фиксировали также тождественность совпадений «общих мест» похоронных и рекрутских причитаний, что, как было показано, свидетельствует о единстве первоисточников. «Общие места», совпадающие в различных фольклорных жанрах, по всей вероятности, и в прочих случаях являются показателем общности или по крайней мере близости их исторической природы, причем это единство исторических корней обнаруживается вне зависимости от функции, которую получают эти формулы в дальнейшем ходе исторического развития того или иного жанра. Однако эта проблема специальная, она требует еще тщательной проверки и самостоятельного ответа на вопрос в каждом конкретном случае.