Русский Фольклор

Историко-этнографические истоки «общих мест» похоронных причитаний.
В. И. Еремина
 
«Общие места» похоронных причитаний представляют собой сложные исторические образования, отдельные элементы которых могут быть отнесены к разным стадиям развития художественного сознания. Они отражают разновременные, а стало быть, исторически и художественно неравноценные явления. «Общие места» причитаний, эти отстоявшиеся в сознании представления, сконцентрированы вокруг двух основных тем: темы смерти и темы горя. Как подсказывает логика современного сознания, темы эти находятся в причинной зависимости, т. е. горе должно было быть непременным следствием утраты близкого человека. Однако исторический анализ устойчивых представлений, связанных с данными группами, приводит к заключению, что о прямой взаимозависимости здесь речи быть не может, поскольку исторические корни «общих мест» указанных тематических групп восходят к двум разным, далеким друг от друга уровням художественного сознания. Стадиально наиболее древний пласт сознания связан с кругом представлений о смерти и посмертном существовании, анализу именно этих «общих мест» похоронных причитаний и будет посвящена настоящая статья.
«Общие места» причитаний, связанные с темой смерти, в свою очередь представляются нам исторически неоднородными явлениями. Один и тот же многократно повторяющийся, канонизированный традицией поэтический материал сплошь и рядом оказывается соединением исторически очень далеких, часто, казалось бы, и несовместимых представлений. Однако благодаря позднейшему переосмыслению (или самостоятельному действию «пластической силы» языка, мифа и пр., по А. Н. Веселовскому) все эти разнохарактерные элементы, оторвавшись от своих истоков, благополучно уживаются вместе, получая новое осмысление, созвучное кругу представлений той или иной эпохи. За вуалью напластований, внесенных временем, нам и предстоит увидеть тот начальный круг представлений, который мог лечь в основание данных стереотипных поэтических образований, увидеть те рудименты древнего мышления, которые скрываются за позднейшей метафоризацией.
Практически все работы, так или иначе затрагивающие вопросы раннего языческого миропонимания, строятся на основе сравнительного анализа поздних материалов, что весьма опасно, поскольку может привести как к гипотетическим выводам, так и к невольным ошибкам и упрощениям. И тем не менее, «как ни сложны и спорны ретроспективные изыскания», в частности в области языческих воззрений славян на смерть и потусторонний мир, «они необходимы для исследования славянской культуры и прежде всего — выявления сущности архаических моментов славянской обрядности, синтеза языческих и христианских элементов в народной традиции». Задача, таким образом, должна быть сведена к необходимости собрать по возможности все рудиментарные данные с учетом их сравнительно-исторического анализа, опираясь при этом на сумму этнографических археологических и поэтических материалов, постараться восполнить общие индоевропейские представления о круге идей, связанных с представлением о смерти и посмертном существовании. «Общие места» похоронных причитаний — эти относительно стабильные образования даже с учетом их значительного переосмысления — дают существенный дополнительный материал для подобных разысканий.
Тайна смерти и посмертного существования была одной из определяющих идей языческого мировоззрения. Не случайно «со времени первого появления человека и до настоящего времени ни одно явление не вызывало в нем столько сильных эмоций и такого напряженного процесса мысли, как смерть, это странное, непонятное явление, идущее коренным образом вразрез с самыми сильными инстинктами всякого живого существа, логическое отрицание всего существующего и самого смысла существующего. Этнографические наблюдения у самых различных племен земного шара согласно свидетельствуют, что первобытный человек не верит в естественную неизбежность смерти: люди никогда не умирали бы, если бы не те или другие случайные злые козни людей и духов». Да и само представление о смерти было у язычника иным. Язычник уподоблял смерть жизни, он не хотел и не мог видеть в ней конечный, завершающий итог жизни. Смерть для него была лишь границей, после которой начиналась «новая жизнь» в «новом мире». Раз после смерти жизнь так или иначе будет продолжена где-то в другом месте, то для человека «пал ужас смерти». Существование человека здесь, на земле, оказалось только «одним из звеньев в цепи всех отошедших поколений; устанавливается связь со всеми теми, которые уже отошли, и сама жизнь приобретает для него другую ценность и другой смысл». «Новая жизнь» определяла собой и переход в новую форму существования. Так, например, после своей смерти гиляк получал другое имя, как существо уже другое, новое. Л. Я. Штернберг отмечал, что у гиляков есть представления о переселении душ, о многократном рождении. Так, «существует легенда, гласящая, что после смерти одного гиляка, имевшего на лице характерные шрамы от ран, полученных в борьбе с медведем, у другого гиляка родился мальчик с такими же шрамами на лице, как у покойного». По представлениям народов, находящихся на ранней стадии своего развития, человек мог возродиться вновь в любом облике — будь то животное, человек, растение, камень и пр., потому что эти народы были анимистами по своему миросозерцанию. Племя айну, как и другие примитивные народы Сибири, не знало «нашего дуализма между органической и неорганической, живой и мертвой природой. Для них (айну, — В. Е.), наоборот, все существующее, все объекты и явления — не только живые, одушевленные существа, но и одаренные полной индивидуальностью, неумирающей душой, разумом и волей. В своем монизме они идут еще дальше: все существующее антропоморфно. Под многообразием форм скрывается одно и то же по своей природе — человек». Подобные этнографические данные поддерживаются фольклором разных народов мира, где тоже широко представлены всевозможные формулы перевоплощений всего живого. Похоронные причитания донесли до нас не только отдельные формы превращений, но и (что очень важно!) саму древнейшую идею — известную еще индийским Ведам — постоянного кругооборота форм жизни. В 1900 г. в с. Куниково Костромского уезда Московской губернии был записан яркий по своей идейной обнаженности текст похоронного причитания, в котором четко (несмотря на уже заметную трансформацию представлений, что проявляется в неравнозначной смысловой сохранности отдельных звеньев перечисления) прослеживается мысль о возможности многократного возрождения человека в разных жизненных формах. Обращение к покойному с вопросом «Что отколе тебе ждать-глядеть?» риторично, так как основная мысль сосредоточена на желании представить себе, каким, в каком новом образе он явится вновь:
 
На конях-то ли выедешь,
На травах-то ли вырастешь,
На цветках-то ль выцветешь,
С рек-то ли да быстрыех,
С озер-то ли широкиех...
 
Идея возможного кругооборота форм жизни не получила в приведенном примере конкретного формульного выражения. Не случайно и заданный вопрос оказался риторичным — на него нет ясного ответа. Постоянной устойчивой формой воплощения этой идеи оказываются в фольклоре различные формулы перевоплощений.
Похоронные причитания также фиксируют постоянные формулы возможной посмертной персонификации умершего как показателя его «перехода» в иную форму бытия. Эти формулы отражают стадиально весьма ранние явления. Отметим сразу, что речь идет как о способе возможного перевоплощения, так и о его отдельных конкретных формах, которые, кстати, как раз более всего и подвержены временной трансформации. Чрезвычайно близкие способы «перевоплощений» покойного, рекрута и самой смерти в плане формульного выражения представляют собой частные виды общей формулы зооморфных персонификаций — формулы, получившей также широкое распространение в народной лирике.
Обращение к умершему с просьбой навестить родственников:
 
Хоть чистым полюшком лети да черным вороном,
Ко селу лети ведь ты да ясным соколом,
Ко крылечушку скачи да серым заюшком,
По крылечику беги да горносталюшком.
 
Аналогичный способ и форма превращений могут быть отмечены в рекрутских причитаниях (причина этой аналогии будет объяснена ниже).
 
И сколько слушай, свет надежная головушка:
И прилети хоть перелетной малой птиченькой,
И хоть с чиста поля лети да черным вороном,
И со синя моря лети да белым лебедем.
 
И наконец, столь же близка форма перевоплощения самой смерти:
 
Нонь-ко крадци пришла скоряя смеретушка,
Пробралась в наше хоромное строеньице,
По пути она летела черным вороном, '
Ко крылечку прилетела малой пташечкой,
Во окошечко влетела сизым голубком. . .
(Барсов I, с. 167. Плач по сиротам)
 
Перед нами три практически тождественных примера зооморфных персонификаций, хотя взяты они без особого выбора. Все они представляют собой «общие места» как похоронных, так и рекрутских причитаний. Что же здесь обращает на себя внимание, помимо бесспорности представления о том, что данные перевоплощения «возможны», «реальны» и «естественны»? Прежде всего не ясна полная аналогия превращения покойного и самой смерти. Необходимо будет показать закономерность этого тождества, как и закономерность последовательной аналогии перевоплощения умершего человека и «живого» рекрута. Кроме того, в объяснении нуждается то полное безразличие, с которым мы сталкиваемся практически во всех случаях персонификации в причитаниях (в кого именно превращаются смерть, покойный и рекрут). Эти три момента и потребуют специального разъяснения.
Смерть, персонифицируясь в причитаниях, не получает здесь ясного антропоморфного облика (калика перехожая, в которую иногда превращается смерть, представляет собой пока еще не выясненное исключение), что позволяет воспринимать ее как высшую, неведомую и таинственную силу. Это, по всей вероятности, поздняя перекодировка образа. Об остатках более ранних представлений свидетельствуют как сохранившаяся целая цепь определений смерти («голодная», «холодная», «неумная», «недосудная», «смерть-злодей», «змея лютая», «кровопивка кровожадная»), так и постоянный антропоморфизм ее действий (она «приходит не спросясь», «украдкой», «никогда не стучится в ворота» и пр.). В общую систему рассуждений попадают и способы ее перевоплощений, когда неопределенность облика смерти, его нечеткость сменяются видимым конкретным превращением в ворона, голубя и т. п. Подобный путь «прояснения» образа мысленно можно сопоставить с мифами, космогоническими в частности, в которых непредставимое в результате превращения получило вполне конкретный осязаемый облик. Смерть в причитаниях аналогично мифам, где зооантропоморфным тотемическим существам приписывалась способность с завидной легкостью менять свой внешний облик, тоже способна то предстать в облике «калики перехожей», то неожиданно потерять видимые очертания, то вдруг вновь многократно и последовательно перевоплотиться.
Смерть первоначально (как, скажем, и болезнь) имела, по всей видимости, постоянный антропоморфный облик. Прямых свидетельств, подтверждающих начальную антропоморфную природу смерти, у нас нет. Косвенными данными, кроме приведенных выше, могут служить аналогии с образами болезни, доли. Так, М. Д. Торэн, посвятивший специальную работу образу лихорадки, писал о том, что «некоторые болезни представлялись в зооморфном и антропоморфном виде: они связывались с медведем, кошкой, жабой и пр.; другие — с образом человека, как, например, лихорадка, оспа, чума и пр. перечисленные болезни имели образ женщины». А. К. Супинский приводит любопытное поверье, переданное от имени одной старой женщины в форме рассказа: «... Как-то летом легла я отдыхать на улице возле избы. Только легла и вдруг слышу, кто-то идет, а затем увидела женщину, вся в черном, которая посмотрела на меня, что-то прошептала и прошла в избу. Долго лежала я в ожидании, когда она выйдет, но женщина не выходила. Тогда я поднялась и пошла в избу сама, но там из чужих никого не было. Спросила маленькую внучку: не приходил ли кто? Внучка ответила, что никого не было. И вот с тех пор я каждую весну болею трясухой (лихорадкой, — В. Е.)». Н. Познанский также приводит достаточно убедительные примеры, где «болезнь олицетворяется в живом существе». Рассматривая, скажем, обряд опахивания, цель которого заключалась в «обведении магического круга», мешающего болезни проникнуть в деревню, Познанский указывал, что болезнь представлялась «в виде живого существа, иногда человека». Это представление настолько укрепилось в сознании, что если во время процессии случайно попадалось «какое-нибудь живое существо», его убивали (даже человека), так как полагали, что «болезнь, спасаясь, приняла вид животного». Таким образом, если принять эту аналогию, то смерть (как и все живое) была смертна, а потому она и получила в сознании возможность «вторичного» рождения.
Второй поставленный нами вопрос, требующий разъяснения, был связан с непонятной близостью перевоплощения покойного человека и «живого» рекрута. Объяснению закономерности этой аналогии должен предшествовать показ еще одного тождества «общих мест» в похоронных и рекрутских причитаниях. Устойчивая поэтическая формула, обращенная как к умершему, так и к рекруту: «Ты куда собираешься?», — отражает древнейшее представление о том, что человек покидает «белый свет», чтобы перейти в иной мир, где он будет продолжать жить. «Для понимания наиболее архаических явлений, — писала Н. Н. Велецкая, — особенно важен комплекс языческих представлений о смерти как форме перехода в „иной мир", его структуре и расположении, путях и способах этого перехода... Отсюда — одна из основных функций погребального ритуала— способствовать переходу в „вечный мир", приобщению к сонму предков, обеспечить достижения „вечной обители" в иной форме существования». Переход в «новый мир» сопровождается «напутствиями» умирающему: «С умирающим присылают на тот свет поклоны». А. К. Супинский оказался свидетелем, как в с. Вашки Вологодской области одна из присутствовавших на похоронах старух, прощаясь с покойным, «просила его передать ее давно умершим родственникам поклоны и рассказать им разные деревенские новости: „Скажи, что Аннушка замуж вышла, а моему скажи, что больна я, видать, скоро помру, с ним свидимся"». В одном из текстов причитаний, записанном в Олонецкой губернии Н. С. Шайжиным, тот же мотив звучит достаточно четко:
 
Как прибудешь ты на умной, вековечной ты на светушке,
Как увидишь свое род-племя любимое,
Уж ты сделай с нима доброе здоровьице,
Уж ты низкое поклонно челобитьице.
 
Продолжение: Истоки похоронных причитаний 2. Историко-этнографические истоки «общих мест» похоронных причитаний.
В. И. Еремина