Русский Фольклор

Начало: Истоки похоронных причитаний. Историко-этнографические истоки «общих мест» похоронных причитаний.
В. И. Еремина
 
Похоронные причитания дают разную интерпретацию посмертного существования. Причитания, в отличие от сказки, трансформировали и абстрагировали исконный смысл представлений, который был в свое время отмечен в этнографической литературе: «Прежние языческие верования вообще не вытеснены совершенно. Твердо держится верование, что мертвый продолжает жить в могиле. Отсюда он является людям... .». Наиболее частые ответы на традиционный вопрос «Ты куда собираешься?», обращенный к покойному, связаны в похоронных причитаниях с представлением о могиле как о последнем пристанище человека. По данным причитаний, древнейшее представление о последующей жизни в могиле практически сведено здесь на нет:
 
Ну, куда ты собираешься
Да хорошо наряжаешься?
В ограду зеленую
Да в могилу глубокую... .
 
Куда ты собираешься —
На базар али на ярмарку?
Срубили тебе горенку
Без дверей и без окошечек
На веки тебе вечные. ...
 
На «житье вековечное» покойного собирают, «снаряжают» по всем правилам земного этикета: дают ему еду, домашнюю утварь, в степных районах — коня и пр. Все это подтверждается столь многочисленными этнографическими и археологическими материалами, что не требует в данном случае специальной оговорки. Похоронные причитания донесли до нас и древнейшие представления о том, что покойному предстоит длительный путь в «иной мир». Не случаен поэтому и сохранившийся в похоронных причитаниях мотив проводов «в дальнюю дорогу».
 
Что проводим-то, батюшко,
Во дальну путь-дороженьку,
Во дороженьку незнакомую,
Во дороженьку небывалую,
Во матушку да сыру землю,
На тот тебе белый свет —
На второе пришествьице
Ко своим-то тебя родителям.
(Второй этнографический сборник..., с. 100)
 
Речь уже шла о том, что причитания по поводу проводов на военную службу рекрута дословно сохраняют основные формулы проводов умершего на «житье вековечное», на «тот белый свет» («Ты куда собираешься?», «В какую путь-дорогу отправляешься?»). Попробуем, исходя как из текстов рекрутских причитаний, так и из этнографических данных, установить причину этого совпадения. Следует заметить, что «чуждая сторона», на которую уезжает рекрут, отождествляется в народном сознании с вековечным миром предков. Этнографические описания проводов на военную службу, составленные М. М. Зиминым в 1916—1919 гг., это подтверждают: «Когда мобилизованный выходит из дома, слезы льются рекой, Плачет вся семья от мала до велика». «Оплакивали их (рекрутов,— В. Е.), как мертвецов или людей, заранее приговоренных к смерти». Рекрутские причитания, записанные Ф. Д. Нефедовым в 70-х гг. XIX в., окончательно проясняют сближение понятий «рекрут» и «мертвец»:
 
Родимый ты мой сынок,
Гаврилушка,
Куда-то мы тебя собираем?
Не в гости, не на работушку,
Собираем в дальну сторонушку...
(Второй этнографический сборник..., с. 11)
 
Следом за этим традиционным для похоронных причитаний мотивом (рекрутские причитания, как мы видим, восприняли этот общий мотив полностью) идет уточняющее и как бы мотивирующее заключение, которое проясняет органическое включение в рекрутские причитания похоронных мотивов: «Не миновать тебе, дитятко, быть убиту в поле турками» (Причитание матери по сыну) или «А тебе-то, мой любезный друг, непременно быть убитому» (Причитание жены по мужу). Рекрут, таким образом, отождествлялся в сознании с мертвецом, отсюда становятся понятными и данная поэтическая форма выражения, и то единство способа и формы , перевоплощения рекрута и покойного, о котором речь шла выше. К рекруту обращаются с просьбой навестить родных (хоть в образе ворона, хоть в облике птички лесной), как будто бы к живому, на самом же деле подобное обращение уже и было свидетельством «вторичного» существования в сознании рекрута-мертвеца.
Необъяснимым остался ранее поставленный вопрос, связанный с безразличием к выбору возможной формы превращения как самой смерти, так и умершего и рекрута. Полное безразличие формы перевоплощения, абсолютная его немотивированность подчеркивались с разной степенью последовательности в самом тексте причитания:
 
Появись-приди, надежная головушка,
Хоть с чиста поля явись ясным соколом,
Со темных лесов явись сизым голубем,
Хоть с голубых озер серой утушкой...
 
Такое отсутствие единичности выбора (явись хоть тем, хоть этим) усиливается также и тем, что причитание во всех этих случаях полностью снимает символический смысл образов, известных в качестве символов во всей системе лирики в целом. Причитание, будучи видом не только обрядовой, но и лирической поэзии, по логике вещей должно было бы сохра, нить символическое звучание таких распространенных образов, как, скажем, черный ворон или белая лебедушка. Аналогичное явление отметил Мак-Коннел, изучавший австралийские мифы. Он пришел к выводу, что «характерной чертой австралийских мифов является то, что на изображаемых в них тотемических животных не переносятся качества этих животных: например, черная змея и горлица не являются отрицательным и положительным персонажами, они — счастливая супружеская пара». Подмеченная Мак-Коннелом особенность не является специфической только для австралийских мифов, то же явление характерно для мифов народов Севера, то же мы можем констатировать и в приведенных выше текстах причитаний. В чем же причина сходства столь разных и внешне несходных явлений? Речь, по-видимому, должна идти об отражении в разных по времени создания источниках общей досимволической идеи единства всего живого, возникшей на той ранней стадии художественного мышления, при которой человек еще не выделил себя з сознании из животного мира, когда он был еще равным среди равных в этом мире, когда брак человека со зверем, птицей (все равно какой, так как символизма еще нет) был явлением ординарным, что и нашло свое отражение в мифах разных народов. Этой ранней стадии сознания предшествует или же существует параллельно с ней идея о единстве живого и неживого мира, когда брак между живым и мертвым тоже оказывался явлением вполне закономерным. На этой стадии равенства мира живой и неживой природы, когда, скажем, усталость могла служить в сознании основной причиной перехода человека в разряд неживой природы, погребальный обряд еще не мог возникнуть как культ. Для его возникновения, развития и дальнейшего многовекового неумирания должен был произойти существенный скачок в сознании, который был бы связан с новой формой представлений, с иной движущей идеей в основе.
Этой главной идеей, которая оказалась в центре погребального ритуала и поддерживала строгость его соблюдения и поразительную живучесть в течение многих веков, была идея страха, причем не страха перед смертью, а страха перед мертвым. Чувство страха, перешедшее в «ритуальную некрофобию», затмило собой даже чувство почитания предков. Тут необходимо сразу отметить, что обряды поминания усопших (культ мертвых) восходят к другой идее, связанной с земледельческими интересами человека, так как мертвые, живущие под землей, «имели над ней большую власть, чем земледелец, ходивший по ней с плугом. Из глубин земли умершие могли воссылать урожай или неурожай, могли заставить землю родить или задержать ее силы. Они превращались в своего рода хтонические божества».
Основная идея страха перед покойным (отсюда и забота о нем и особое почитание его), ставшая основой погребального ритуала, послужила центральной движущей силой, которая привела к рождению целой сети взаимосвязанных ритуалов. Эти обряды имели предохранительную цель, они должны были способствовать оградить живых от злого, подчас губительного влияния мертвых. Нам предстоит это показать, сопоставив археологические, этнографические и поэтические данные.
Издавна у многих народов мира был распространен обычай разрушать погребения. Цель этих разрушений была безусловно магической — такой вывод был сделан Э. А. Сымоновичем, изучавшим погребения Черняховской эпохи. «Массовые разрушения ранних Черняховских могил, содержащих погребения с северной ориентировкой, производилось несомненно с магическими целями, — для того чтобы предохранить живых от воображаемого влияния умерших». Та же боязнь мертвых нашла свое выражение «в разрушении скелетов на Черняховских могильниках, заставила во многих случаях закладывать могилу камнями». В. П. Шишло, обобщая многочисленные этнографические материалы народов Средней Азии, связанные с погребальным ритуалом, писал, что «у тюркоязычных народов Средней Азии представления о вредоносной силе умершего выражены слабо, отчетливее выступая у кочевников и проявляясь лишь в качестве реликтов, например, у земледельцев Узбекистана. Естественно поэтому, что там, где пиетет был определяющим в поведении живых по отношению к умершим (предкам), институт заместителя умершего сохранился почти до наших дней. Напротив, развившаяся боязнь всего, что связано с покойником, его образом, привела к ликвидации этого института на Саяно-Алтае».
Страх перед покойником нашел свое отражение и в различных народных приметах. Из суеверий, рассмотренных, в частности, Вас. Смирновым, в которых «заметны религиозные настроения и следы языческих религиозных верований и представлений, далеко не исключительно славянских», особый интерес представляют верования, связанные с сознанием магической силы, сохранившейся в «телесных останках» мертвого. На этих верованиях основаны и многие заговоры. Строятся они на аналогии: мертвец «онемел, оцепенел и боли не чувствует. Поэтому-то при разных болях и стараются как-нибудь прийти в соприкосновение с покойным, чтобы получить его завидные качества».
В заговорные формулы вылился в дальнейшем и описанный Д. К. Зелениным магический обряд, в основе которого тоже лежит страх перед духом мертвого. Прежде чем убить медведя, ему говорили «очень приятные вещи». «Чаще эти речи, — пишет Д. К. Зеленин, — теперь произносятся уже над трупом убитого зверя, предназначенные, очевидно, для его души, или же их, как равно и якутскую песнь в честь рыси, исполняют заблаговременно, перед отправкою на охоту. Сравните сложные театральные действия, устраиваемые камчадалами в честь убитых медведей и известный „медвежий праздник", устраиваемый разными народами Сибири в честь убитого медведя. То, что теперь делается для души убитого зверя, в древнейшую эпоху выполнялось для самого животного».
Та же форма обращения, диктуемая первоначально страхом перед возможными кознями умершего, воссоздается как в шаманских призываниях, когда шаман, заговаривая болезнь, называет ее ласково «красивой, душенькой», так и в причитаниях, где к умершему всегда обращаются (вне зависимости от отношения при жизни — таков ритуал!) с добрыми словами, называя его «белый свет», «златокрылый ясен сокол», «теплая, сердешная сугревушка» и пр. Слова, идущие от сердца, связанные с ощущением утраты, индивидуализирующие постоянные формулы обращения в причитаниях, — это завоевание значительно более позднее, чем описанные выше магические ритуалы.
Сакральный характер имело и оплакивание умерших. Одинаково экстатическое состояние характерно и для славянских, и для азиатских народов. В славянских странах «при выносе тела в течение всего пути до кладбища родственники провожали умершего хвалебными речами, а также плачем женщин (жалением). Причем сопровождающие иногда исцарапывали себе лицо ногтями, наносили себе раны, остригали волосы. Эти причитания являлись уже не выражением истинного горя от потери умершего, а обрядовыми, аффектированными ритуальными стенаниями. Любопытно, что во многих славянских странах этот обычай полностью сохранился до наших дней, а на Балканском полуострове и в России для этой цели до сих пор нанимают специальных женщин-плакальщиц, называемых покайнице, плакальнице, плачки и т. д.». Народам Средней Азии тоже было положено по ритуалу, чтобы наиболее близкие покойному ударяли себя «в грудь и по щекам, царапали щеки, выражая свое горе». У адыгов, например, существовали не только индивидуальная, но и хоровая формы оплакивания, причем последняя была наиболее распространенной. О ритуальном оплакивании умерших очень интересные сведения оставил Хан-Гирей в своих «Записках о Черкесии»: «Разумеется, не все плачущие потому плачут, что горесть их столь велика, но следуют общепринятым обыкновениям, несоблюдение которых нередко лишает человека уважения народа и подвергает поношениям».
Чувством страха перед мертвым был продиктован обычай, запрещающий произносить имя умершего. Запрет этот был связан, очевидно, с древнейшим языческим представлением о «материализации сказанного слова». Якуты, например, верили, что «сказанное слово превращается в вещую птицу». Отголоски этого обычая сохранились в сказочной литературе: «упавшее слово» оборачивалось драгоценным камнем, гадюкой и пр.
Общей идеей страха перед мертвым должно быть объяснено и ритуальное кормление покойника. «Пока идут приготовления к далекому странствию, покойника беспрерывно угощают самыми изысканными блюдами. С утра до глубокой ночи кипят котлы; народ толпится в юрте. Едят, пьют, как во время медвежьего праздника, и из каждого блюда уделяют покойнику. Когда курят, подносят рот к губам покойника и делятся с ним этим любимейшим удовольствием гиляка». Отголоски этих представлений нашли свое отражение в многочисленных текстах похоронных причитаний, причем если судить по причитаниям, то оказывается, что одни и те же «предохранительные» обряды продиктованы страхом смерти и страхом перед мертвым. Не только чувство страха перед смертью, но и вера в возможность «примирить» человека со смертью, заставить ее покориться человеку способствовали рождению следующего ритуала:
 
Усмотрела б, може, идуци я скорую смеретушку,
Тут задвинула б стекольчаты околенки,
Заперла бы вдруг широкие воротечки,
Заложила бы новы двери дубовыя...
 
Это были те несложные предохранительные меры, своевременное соблюдение которых могло якобы преградить путь смерти. Следует заметить, что эти обряды, как и договор со смертью, тоже косвенно свидетельствуют о ее первоначальном антропоморфном облике. Посулы смерти стали «общим местом» причитаний:
 
Я со смеретушкой не рядилася,
Я с лихой не сговорилася.
Как давала я смеретушке
Свою дойную коровушку
Да свою тяглую лошадушку,
Свои цветные-то платьица
И жемчужны ожерельица... .
 
Если же предохранительные меры не были приняты и смерть вошла в дом, то ее принимали радушно, как гостью (все с той же целью задобрить, уговорить не отнимать близкого человека).
Смерть угощают, как живого человека:
 
Я накормила б тебя досыта
Я напоила б тебя допьяну,
Не пожалела бы я, беднушка,
Золотой казны бессчетноей...
 
----------
Продолжение: Истоки похоронных причитаний 3. Историко-этнографические истоки «общих мест» похоронных причитаний.
В. И. Еремина