Русский Фольклор

Берёзкин дом (Семик, Троица)

Стоял посреди богатой деревни дом — справный, большой. Еще дед нынешнего хозяина деревья-то для его постройки готовил. Говорят, непростые те деревья были. Не большие да древние — такие-то старики запрещали рубить. Считалось, что деревья-долгожители на себя души умерших предков принимают. Да только большой этот дом мал стал, когда сыновья-то хозяйские в пору вошли.

Старший сын с родителями проживать собирался, а младшему, Онуфрию, все свой новенький дом во сне снился. Полюбилась Онуфрию девка одна деревенская, Василисою звали. Хороша была — красавица черноглазая, веселая да рукодельная. Вот и решил Онуфрий жениться. А куда жену-то привести? И надумал парень новый дом себе смастерить. Да чтоб не на берегу реки, как вся-то деревня стояла, а на пригорке, чуть поодаль. Пригорок этот издалека видать было, да и луга вокруг, сколь глаз видит, зеленые, цветистые — ну, как на картине. Красота!

Вот и стал Онуфрий каждое утро спозаранку к этому пригорку ходить. И так прикидывал, и эдак. Хорошее место для нового дома. Одно только у Онуфрия не сходилось: стояла на пригорке том березонька белая, стройная. Она Онуфрию картину портила. И решил парень ту березку срубить, чтоб свет не застила, солнце от окошек не закрывала.

Мужики-то, которых он нанял, пришлые, из дальних деревень были. Им-то что — срубить так срубить. Только когда топором-то ее спервоначалу по стволуш-ку ударили — вроде охнула она, застонала. Но ведь не человек же — не заплачет. Пала она наземь, листочками всплеснула, ветками ствол, как руками, лицо прикрыла. Выкорчевали мужики пень да в овраг и скинули. Простор!.. Строй — не хочу.

А уж к концу лета, слышь, и весь дом вырос, нарядный, с резными ставенками. Загляденье, а не дом. Осталось лишь внутри прибрать. А там и свадьбу сыграть. А уж для этого-то работники не надобны. Один Онуфрий справится.

Припозднился он как-то в доме новом со своей работою, да и решил в нем заночевать: утром все равно обратно возвращаться. Стружки в кучу собрал, кой-чего подстелил — спать улегся. Только, слышь, ночью-то вроде кто по дому ходить начал. То ставенкой заскрипит, то по полу застучит. Проснулся Онуфрий, а встать боязно, смотрит только из своего угла. А в избе новой свежим деревом да стружками пахнет. Стены светлые, да их и луна яркая освещает. Дело-то в августе было. А в августе ночи хотя и подлиннее, да зато позвездистее. Вот и видно все, словно свечка горит.

Смотрит Онуфрий, а на пороге уж девица стоит, в белом сарафане, с платочком зеленым на голове, в руке — березовая веточка. Девица та через порожек переступила и давай веточкой на четыре стороны кропить, да будто еще шепчет что-то. Онуфрий прислушивается, а понять слов не может. Сам-то думает: кто же та девица и что она в его доме делает? То ли девка ворожит, то ль хозяина смешит. Веточкою машет, а сама, слышь, пляшет. По полу-то не ступает, а бесшумна проплывает и тихонько говорит, словно листьями шуршит.

Тут луна и осветила лицо той девицы. Пригляделся Онуфрий, а она — писаная красавица. Только что бледная. Да ведь это, может, от света лунного. А глаза большие, зеленые. Как Онуфрий глаза-то зеленые разглядел — уж и не знаю. А только точно — зеленые.

Насмелился Онуфрий да и спрашивает у девицы:
— Что это ты в чужом дому расхозяйничалась? Девица остановилась, к парню лицом повернулась да и говорит, как в лесу эхом повторивши:
— Что это ты в чужом дому расхозяйничался?
— Да я, — говорит Онуфрий, — тебя спрашиваю! А та опять свое:
— Да я тебя спрашиваю!

Рассердился Онуфрий, а гнева своего показать не хочет:
— Это мой дом!
А она опять:
— Это мой дом!

Тут не выдержал Онуфрий, со стружек-то вскочил — да к ней. А девица та засмеялась тихо так, будто серебряные листочки на веточке звякнули. А сама уж в другом углу стоит, на Онуфрия смотрит. Парень опять к ней. А та за спиной у нового хозяина посмеивается. Покрутился Онуфрий, покрутился, да и стал, раскрывши рот. Видать, догадался, что не простая это девка-то. Вот тогда его оторопь и взяла: как же она в дом-то вошла, коли дверь заперта?!

А девица ему и говорит:
— Как же ты, Онуфрий, жить здесь собираешься, коли этот дом мой? Неужто меня в жены возьмешь?
— Вот еще! — вскинулся Онуфрий. — У меня и своя невеста Василиса имеется.
— Э нет, — Онуфрий. Двум хозяйкам в одном доме не жить, похлебки не варить, пирогов не печь, тепло не беречь. С одной придется расстаться. А коли дом этот мой — то и жить тебе со мной!

Засмеялась снова, прозвенев, и пропала... До утра Онуфрий не мог глаз сомкнуть. А как рассвело, бросился он в отчий дом. Своим родным все обсказал, а те — руками развели, а объяснить не смогли. Вот матушка и посылает его к столетней бабушке-ведунье. Сметанки ей налила, хлебушка припасла, яблочек положила, сына благословила.

Бабушка-ведунья Онуфрия молча встретила, гостинцев его не взяла. А строго ему так в глаза поглядела и говорит:
— Где березоньку срубили да дом, слышь, новый заложили, в том дому остаться жить — горе мыкать, век тужить. Уходи, закрой-ка дверь: не мужик ты — лютый зверь! Той березоньки душа оживает. Не спеша. ... А как вовсе оживет — дом свой новый обживет. Вот тогда узнаешь, тать, как березки вырубать!..
Вот с тех самых пор и называют дом на пригорке — «березкиным». Никто в нем так и не жил. Разве только сама березка? Вот то-то и оно: березкин дом-то.