Русский Фольклор

Многие исследователи в поисках образцов раннего историко-песенного фольклора обращались к украинским колядкам, пытались отыскать в них историческое содержание, даже видели в них один из источников былинного эпоса. В сборнике Антоновича и Драгоманова были подобраны колядки, отражавшие, по убеждению составителей, черты быта и исторической жизни «века дружинного и княжеского»: «образование Дружинного отряда», «раздел добычи между вождем и дружиною», «князь и его сыновья на уделах»., «осада города» и т. п. Свое понимание колядок как песен с историческим содержанием Антонович и Драгоманов, вслед за Костомаровым, основывали на субъективном их прочтении, при котором совершенно не учитывалась жанровая специфика, сложный художественный подтекст, обусловленный характером образов и мотивов колядок. Между тем, научный анализ колядок может быть успешным лишь при условии, что будет строго учитываться их жанровая природа. Художественное содержание колядок определяется задачами величания. Смысл их образов, составляющих всегда единое целое, — идеализация тех, к кому они обращены. Объект величания в колядках — крестьянская семья, ее жизнь, труд, благосостояние. Жизнь семьи здесь поднимается на высоту идеальных возможностей. По удачному выражению А. А. Потебни, в колядках все подчинено «главной цели этих песен, именно величанью, возведению лица, к коему обращена песня, его дома и всей обстановки к идеальным положениям: к значению мировому... к высокому общественному положению, к блеску богатства, мудрости, благочестия, удали, красоты», Такое понимание колядок дает ключ к уяснению смысла их символики и позволяет противопоставить фантастическим толкованиям, встречающимся в работах некоторых ученых, вполне надежную и объективную трактовку.

В колядке, повествующей о том, как «молодцы», идя из Церкви, собирают «раду», решают сковать из меди челны с золотыми веслами и пуститься вниз по Дунаю, до Царьграда, вступить на службу к пану, как молодцы рассчитывают получить от него богатые дары, — в этой колядке Антонович и Драгоманов видят отражение удалой дружинной жизни, черты «дружинного периода русской истории». Между тем, колядка имеет в виду быт не княжеско-дружинный, а крестьянский. Ее герои — вовсе не дружинники далеких времен, а обыкновенные «хлопцы». Но колядка окружает их атмосферой героики, наделяет их необыкновенным богатством, открывает перед ними манящие перспективы. Дунай и Царьград здесь — традиционные песенные места, пришедшие в колядку не из «дружинного века», а из исторических воспоминаний и поэзии украинского народа.

Во всех других случаях мы имеем дело с аналогичной картиной. Всюду в колядках изображается «хлопец», «жених», который подвергается двойной идеализации: он выступает как богач и как воин. Он роскошно одет, пирует в шелковом шатре, сидит на золотом стуле. Он замышляет поход, едет красуясь впереди войска; им любуется царь, мать с гордостью смотрит на него. Когда в колядке, помещенной Антоновичем и Драгомановым под рубрикой «Осада города» (стр. 14—15 и сл.), описывается, как молодец совершает с молниеносной быстротой поход на Царьград, осаждает его, несмотря на дары горожан, и отступает от города, лишь получив панну в короне, — все эти перипетии следует рассматривать не как повествование о княжеских походах (Костомаров даже сопоставляет колядку с летописным рассказом о походе Святослава на греков), а как символику сватовства, обычную для народной обрядовой поэзии. Возвеличение и героизация брака составляет внутренний смысл данной песни, поэтому она и оканчивается победным увозом девушки. Среди колядок есть и такие, в которых не содержится какой-либо символический смысл и сюжеты которых надо принимать в их непосредственном прямом смысле. Сюда могут быть отнесены песни, собранные в книге Антоновича и Драгомаиова под рубриками «Поединок с турским царем» и «Отражение набега». В сущности, песни эти — «исторические» баллады, принадлежность их к колядкам — явление вторичное. Содержание их ясно указывает на то, что они сложились в условиях борьбы украинского народа с татаро-турецкими набегами и могут быть датированы временем не ранее второй половины XV века.

Вообще надо заметить, что архаизация колядок исследователями ни на чем не основана. Мотивы и образы, которые могут быть как-то соотнесены с определенными историческими периодами, не уходят в историю далее конца XV столетия.

Поэтому колядки должны сопоставляться не с летописями, не с фактами истории и быта «века дружинного и княжеского», а с жизнью и поэзией украинского народа — вернее всего XVI—XVII веков. Колядки не несут в своем содержании ничего такого, что позволяло бы видеть в них памятники фольклора Киевской Руси. Тот исторйко-бытовой элемент, который может быть обнаружен в колядках, принадлежит несомненно гораздо более позднему времени. Но исторический элемент в колядках не только поздний, он явно вторичного происхождения, он выполняет здесь специфические художественные функции, служа целям народной идеализации. Вообще эстетическая природа и общественное назначение колядок таковы, что нет оснований искать в них следы первоначального оформления исторических представлений и переживаний народа.

Все это заставляет прийти к выводу, что — вопреки представлениям некоторых исследователей — украинские колядки ничего не могут дать для реконструкции художественных форм народной исторической поэзии Киевской Руси.

Итак, результаты анализа разнообразных данных, проведенного нами, надо признать в одном отношении разочаровывающими: нам не удалось подтвердить существующие в науке гипотезы о различных видах исторической поэзии, якобы широко обращавшихся в древней Руси. Более того, в ходе рассмотрения материала мы пришли к выводу о том, что гипотезы эти в своем большинстве должны быть квалифицированы как фактически не обоснованные.

Если стоять на той точке зрения, что сохранившиеся материалы отражают в общем (хотя и своеобразно и подчас довольно смутно) действительное состояние древнерусского историко-песенного фольклора, то необходимо признать, что мы можем говорить с полной уверенностью о существовании и развитии в X—XII веках в народном творчестве былинного эпоса и — с меньшей уверенностью, в плане вероятных предположений — о зарождении художественных форм переходного типа, от былин к историческим песням. Такая картина не будет вызывать недоумения, если стоять на точке зрения исторического развития поэзии. Различные художественные формы народного песенного изображения исторической действительности есть результат длительного и сложного процесса. По-видимому, в условиях Х—XII веков в русском фольклоре была лишь одна такая форма — эпос. Это не проявление бедности или ограниченности народной поэзии, это ее специфическая особенность. В дальнейшем появятся новые формы, но этих форм будет немного. Народное творчество любого определенного периода никогда не отличалось многообразием форм историко-песенного фольклора, их всегда было мало. Но можно заметить, что круг этих форм постепенно расширяется. Другими словами, расширяются возможности народного песенного изображения истории. Если бы мы приняли гипотезы, о которых говорилось выше, мы должны были бы неизбежно прийти к совершенно противоположному выводу.

Мы увидим далее, что историкс-песенный фольклор развивается от форм эпических к формам конкретно-историческим. Процесс этот чрезвычайно сложен и далеко не прямолинеен. В условиях Киевской Руси конкретно-исторических форм в области песенного фольклора еще не было. Они стали развиваться позже, хотя на основании материалов, рассмотренных выше, можно думать, что уже в это время обозначается их зарождение.

Художественная форма в фольклоре (как, впрочем, и вообще в искусстве) не пассивна по отношению к содержанию. Она находится в единстве с ним, она сама активно проявляет себя. В области фольклора это сказывается, в частности, в том, что существующие в данное время художественные традиции не только вполне выражают то содержание, которое характерно для народного творчества этого времени, но и во многом определяют границы и возможности такого выражения. Сюжетно-композиционные, стилистические и иные средства эпоса Киевской Руси прекрасно позволяли воплотить эпическое содержание, но они не давали возможности выразить конкретно-историческое содержание. Когда в народном песенном творчестве выявилась внутренняя потребность в таком конкретно-историческом содержании, начался процесс выработки соответствующих форм. До этого народное творчество удовлетворялось, с одной стороны, былинами, с другой стороны, преданиями, как произведениями, стоявшими на грани художественности и уже по одному этому, ввиду своей аморфности, легче и скорее допускавшими конкретно-историческое начало.

Вот почему всякие бездоказательные и априорные рассуждения о различных песнях, которые складывались или могли складываться в X—XII веках в связи с довольно насыщенной политической жизнью Руси, представляются нам методологически неправомерными. Нам трудно на первый взгляд допустить, что не было песен о княжеских походах, о героических подвигах определенных лиц, об отражении определенных набегов степных кочевников и т. д. Естественнее было бы утверждать, что чуть ли не каждая битва, большая победа и т. п. рождали песню. Между тем, ничего странного И недопустимого нет в том, что этих песен не было. Героико-патриотические чувства и настроения удовлетворял эпос; чувства боли и горечи выражались причитаниях; отдельные исторические впечатления закреплялись в преданиях. Вспомним, что ведь и литература того времени была ограничена определенными художественными формами, не знала и малой доли тех форм отражения исторической действительности, которые пришли к ней позднее. Очевидно, X—XII века еще не дали исторической песни. Но они дали героический эпос, который явился не только первой монументальной формой историко-песенного фольклора, но и вообще положил прочное начало русской народной исторической поэзии. С этого времени она уже не прекращает своего живого развития.

Особо стоит вопрос об устной поэзии феодального класса. Мы не разделяем взглядов тех, кто склонен допускать в условиях раннефеодального государства некоторую близость и нерасчлененность народной и феодальной поэзии (хотя бы по форме). Во всяком случае, народный героический эпос трудно представить себе живущим при княжеском дворе. Можно было бы допустить, что феодальный класс имел свою песенную поэзию, в том числе и героическую и историческую. Об этом как будто свидетельствуют некоторые литературные данные. Можно согласиться, что существовали «славы» в честь князей и дружинные песни, а может быть и другие формы этой феодальной поэзии. Для нас такие предположения никакого существенного значения не имеют, поскольку мы убедились, что ни «славы», ни дружинные песни, — если они даже были,— никаких следов в собственно народной поэзии не оставили.

текст Б. Н. Путилов