Метки





Народные предания в «Повести временных лет» (начало)

Продолжение:
Теперь следует рассмотреть те летописные рассказы, в которых героическая тема явно преобладает, а разработка ее определенным образом соприкасается с эстетикой былин и песен. Первым по степени близости к этой эстетике стоит рассказ о юноше-кожемяке, спасшем город Переяславль от печенегов. Ученые, исследовавшие рассказ, пришли к выводу, что это — предание-былина. Точки соприкосновения с эпосом в нем, действитсльно, есть. Печенежский князь предлагает Владимиру выставить поединщика. Владимир не находит «такого мужа, иже бы ся ялъ с печенежином», тужит. Тогда «едини старъ мужь» предлагает в качестве поединщика своего младшего — пятого — сына, у которого удивительно сильные руки. Заметим сразу же, что в известных нам былинах мотив появления героя, будущего спасителя города, разрабатывается всегда по-другому. Следующее далее испытание (юноша вырывает у разъяренного быка бок с кожей) также в былинах не встречается. Зато эпизод единоборства снова напоминает эпос: печенежин, «преве-ликъ зело и страшенъ», смеется при виде русского юноши. Сразу же вспоминается сходный эпизод из былины «Илья Муромец и Идолище». По-эпически быстро и решительно расправляется русский юноша с печенежским исполином: «И удави печенежина в руку до смерти. И удари имь о землю». Печенеги бегут.
<br/>
Однако нельзя, сказать, чтобы сюжет летописного рассказа совпадал с сюжетами былин об отбитом нашествии. В частности, нет такого совпадения в начальных эпизодах, в экспозиции. В летописи начало вполне исторично. Противники встречаются далеко от Киева, у реки, как равные. В былинах татары, осадившие Киев, посылают к Владимиру посла с ультимативными требованиями. В летописи оба князя съезжаются, и печенежин выставляет свое условие, причем в этом условии не ощущается того хвастовства и той уверенности в своих силах, какие обычны для татар. В былинах русский богатырь (иногда совместно с другими богатырями) побивает все татарское войско, остатки которого бегут из пределов русской земли. В летописном рассказе роль юноши-кожемяки ограничивается победой над печенежином. Напуганные печенеги бегут, «и Русь погнаша по них секуще, и прогнаша я». Необычен для эпоса финал рассказа. Владимир закладывает на месте победы город, «и нарече и Переяславль», а юношу и отца его «великимь мужем створи». После этого князь возвращается в Киев «с победою и съ славою великою».

Д. С. Лихачев сопоставляет образ юноши-кожемяки с образами Микулы Селяниновича и Ильи Муромца, находя в них выражение идеи «превосходства мирного труда над узко профессиональным военным». Но Микула Селянинович не совершает воинских подвигов; его образ действительно знаменует превосходство крестьянина, занятого мирным трудом, над князем и его дружиной. Микула по сравнению с юношей-кожемякой — герой совсем другого типа. Что касается Ильи Муромца, то участие его в мирном труде проявляется лишь однажды, когда после чудесного исцеления богатырь очищает пашню для своих родителей. В дальнейшем Илья к мирным делам больше не обращается. Таким образом, по этой линии образ юноши-кожемяки не может быть сближен с образами других богатырей. Владимир награждает обычно богатырей, совершивших этот подвиг. Но награда эта получает чисто эпические формы, богатыри никогда не поднимаются на более высокую социальную лестницу, они отказываются от городов, сел, золотой казны.

Таким образом, нельзя согласиться с утверждением Д. С. Лихачева, что «сюжет этого предания типично былинный». Тем более нет оснований видеть в этом предании свидетельство начавшегося в XI веке процесса циклизации русского эпоса вокруг Владимира.

Былины на сюжет изложенного летописного рассказа не могло существовать. Иначе мы должны были бы согласиться с точкой зрения представителей исторической школы, согласно которой в былинах первоначально реально-историческое содержание было весьма значительным, а затем оно постепенно стиралось, уступая место эпическому шаблону. Но если исходить из других представлений, согласно которым былина изначально не заключает конкретно-исторического содержания, являясь формой эпического отражения исторической действительности, то нетрудно сделать вывод, что летописец воспользовался былиной об отбитом нашествии, в сюжетном отношении являвшейся произведением переходным от эпоса о борьбе с чудовищами к эпосу о борьбе с историческими врагами, и подверг эту былину серьезной переработке. В самом деле, трудно себе представить. чтобы летописец XI—XII веков, находившийся под властью феодальных понятий о патриотизме, о национальной гордости и княжеской чести, мог полностью воссоздать содержание и идейный пафос народной былины — с такими ее мотивами, как полная беззащитность города перед лицом врага, растерянность и беспомощность князя, трусость его окружения, полное превосходство народного богатыря и т. д. Типичные для эпоса коллизии и характеристики в летописном рассказе или отсутствуют, или сильно смягчены. В итоге «слава великая» достается Владимиру, потому что хотя безвестный отрок и одолел печенежского богатыря, но в конце концов войско Владимира прогнало печенегов, а сам Владимир заложил город и приблизил к себе еще одного «великого мужа».

Данный пример показывает, в каком направлении могла идти работа летописца над народно-поэтическим материалом, не укладывавшимся в его концепцию истории, но интересовавшим его в разных отношениях.

Героическими мотивами полна летописная биография Святослава. Героизация Святослава слита с поэтизацией его как князя, военачальника, воина. Однако в его образе трудно обнаружить черты героя народных песен. Святослав совершает походы в другие земли, подчас оставляя без защиты свою землю. Он заботится о дружине, но его мало заботят русские города и области. Знаменитая характеристика Святослава как испытанного и сурового воина не содержит собственно народной опенки. Можно было бы сопоставить его в этом плане с образом Ильи Муромца, вся жизнь и все помыслы которого отданы родной земле и народу.

В плане художественном истории о походах Святослава также не находят аналогии в народной поэзии. Истории эти не дают ни одного цельного народного песенного сюжета. Сочетание достоверности, исторической конкретности с вымышленными эпизодами, с тенденцией опоэтизировать и возвеличить поступки и самый облик князя ведет нас скорее к тем же преданиям, только сложившимся, быть может, не в народной, а в дружинной среде. Такого рода эпизоды, как испытания мудрости Святослава (подношение греками и выбор князем даров), как его драматическая гибель и необыкновенная участь его «лба», — при всей их увлекательности и драматизме не могли составить материала для народных песен. Если даже согласиться, что существовала своя, особая по содержанию и по художественным формам, дружинная песенная поэзия, к которой относились и произведения о Святославе, то надо тут же признать, что она не была связана с народным творчеством и не оставила какого-либо следа в дальнейшей народной песенной традиции.

Внимание исследователей неизменно привлекали летописные рассказы об Олеге, особенно о его походе на Царьград и о его смерти. Обратимся прежде всего ко второму рассказу, который представляет собой совершенно законченное художественное целое. Замечательна композиционная стройность, гармоничность этого рассказа. Его сюжетная завершенность, почти полное отсутствие деталей прагматического изложения (появление которых можно объяснить), своеобразное изящество всего рассказа в целом выдают его художественную природу. Самый замысел его лежит в сфере не реальной истории, а истории народно-поэтической: Олег получает предсказание о том, «от чего» ему «умрети», пытается оградить себя от опасности, но из этой попытки ничего не получается; князь погибает в тот момент, когда уверен, что предсказание не сбылось.

Интересно проследить, как этот рассказ вводится в летопись. Прожив в Киеве некоторое время после похода на греков, Олег вспоминает о своем коне, «иже бе поставил кормити и не вседати на нь». Вслед за этим восстанавливается вся история с предсказаниями волхвов и с требованием Олега «не водити» коня к нему. Выясняется, что все это произошло еще до похода на греков. Драматические события, приведшие к гибели Олега, происходят через четыре года после возвращения в Киев. Таким образом, между предсказанием и его исполнением проходит довольно много времени. Самое главное, что их разделяет поход Олега. Летописец сообщает об этом походе вскользь, поскольку подробно он описан перед этим. Однако поход этот во всем сюжете занимал несомненно важное место. Можно предложить следующую реконструкцию полной формы сюжета. Олег собирается в поход на греков; перед важным и тяжелым походом он хочет узнать, что готовит судьба ему лично. Получив предсказание, он оставляет коня дома: естественно предположить, что в предстоящих боевых схватках конь может явиться причиной гибели. Олег благополучно совершает поход, к его возвращению коня его уже нет, и Олег убежден, что предсказание не сбудется. Он идет на то место, где лежат кости коня, и здесь настигает его смерть.

Трудно сказать, какое место в реконструируемом сюжете занимало повествование о походе. Если предположить, что летописец не упустил существенных подробностей этого повествования, то искать их надо на предыдущих страницах летописи. Эпизод взятия Царьграда имеет явно вымышленный характер. Параллелен к нему русский песенный фольклор не знает. Но по своему характеру эпизод этот не противоречит народным песенным понятиям о героизме. В поздних исторических песнях встречаются мотивы хитроумного проникновения во вражеский город. Другой эпизод — о том, как возвращалось войско Олега домой и как буря подвергла испытаниям паруса руси и словен, — трудно рассматривать как песенный. Все же остальное — подробное изложение условий, которые предъявляет Олег грекам, переговоры, заключение мира, клятвы сторон при этом — ни в коем случае не может принадлежать песне.

Скорее всего в том народном сюжете, который летописец использовал, повествование о походе не было ни сколько-нибудь обстоятельным, ни по-настоящему достоверным. Летописец воспользовался другими источниками, придавшими его рассказу фактическую обстоятельность и последовательность. Вся эта часть, естественно, расширилась, и летописец счел лучшим разрушить цельность народного сюжета, изъяв из него историю похода и сосредоточив всю историю гибели Олега в одном месте, завершив ею летописную биографию этого князя.

В русском эпосе есть былина, в сюжетно-композиционном отношении близкая к реконструируемому нами сюжету об Олеге: это былина о Василии Буслаеве. Буслаев отправляется в путешествие в Иеоусалим. По дороге он приходит на Сорочинскую гору, здесь ему попадается человеческая голова, которая пророчит ему скорую гибель. Василий Буслаев не обращает внимания на грозное предзнаменование и отправляется дальше. Побывав со своей дружиной в Иерусалиме, он на обратном пути снова попадает на Сорочинскую гору и снова не считается с пророчеством головы, нарушает запрет, который связан с могильным камнем, и гибнет.

Нетрудно заметить принципиальную разницу в поведении Олега и Василия Буслаева. Князь верит кудеснику, но, поверив, старается оградить себя от опасности, которая ему известна. Богатырь идет смело навстречу опасности, бросает ей вызов, он не верит пророчеству, противопоставляя ему свою силу. В обоих произведениях смертельный исход оказывается неотвратимым, но трактовка в них совершенно различна. «Языческие элементы» в предании об Олеге вскрыты Д. С. Лихачевым. Сюжет об Олеге исторически старше, архаичнее сюжета о Василии Буслаеве, не говоря уже о тех былинах, в которых богатыри действуют вопреки пророчеству и остаются живы и побеждают.

Но тем самым устанавливается известная преемственность между летописным рассказом и эпосом, а это — вместе с несомненной, хотя и далеко не прямой, близостью сюжетно-композиционного порядка — делает вполне допустимым предположение о существовании песни об Олеге, песни переходного типа — от былин к историческим.

Результаты нашего анализа приводят нас к выводу, что лишь относительно единичных летописных рассказов можно выдвигать гипотезы об их песенной природе. В подавляющем большинстве своем рассказы эти не только не содержат каких-либо следов песенных жанров, но и не соответствуют основным принципам эстетики историко-песенного фольклора. То обстоятельство, что элементы вымысла (большие или меньшие) в этих рассказах обычно не просто соседствуют с вполне достоверным повествованием, но и сами «рядятся» в форму достоверных историй, является еще одним из признаков жанра народных преданий.

Композиционная неупорядоченность и сюжетная аморфность присущи большинству этих преданий (хотя и не всем). В материале, который составляет их содержание, не произведен отбор с точки зрения определенных художественных принципов. Отбор фактов и пропорции в их изложении подчиняются не художественным, а иным требованиям. Можно было бы сказать, что в этих преданиях действуют законы эстетики народного исторического рассказа, но в этом случае термин «эстетика» должен употребляться крайне условно. Рядом с установкой на достоверность действует установка на интерес, иногда драматический, иногда анекдотический. Разумеется, в этом интересе есть подчас и свой более глубокий смысл, неслучайно в преданиях решительно торжествуют ум, ловкость, военная сила и хитрость героев русской истории. Композиционная несоразмерность отдельных частей предания выражается еще и в том, что в ходе повествования частности, подробности, почему-либо интересные и заключающие в себе определенный смысл, выдвигаются на первый план за счет того, что в конечном счете исторически более значительно и важно.

Летописные рассказы-предания следует рассматривать как явление промежуточное между областью собственно народного искусства и областью народного «рассказывания», не претендующего обязательно на художественное обобщение и связанного в первую очередь непосредственно с широкой сферой исторических, общественных и бытовых интересов народа.

В заключение необходимо остановиться на новейшей работе датского ученого К. Стифа. К. Стиф подверг критике целый ряд ранних и современных работ, авторы которых говорили о связи «Повести временных лет» с былинами, более или менее подробно остановился на разборе фактической аргументации, касающейся отдельных летописных преданий, и в итоге пришел к отрицательному выводу относительно связи между летописью и былинным эпосом. По мнению К. Стифа, «скрещение этих двух видов литературного творчества произошло гораздо позднее». Исследователь ссылается на данные летописей XV—XVII веков. С точки зрения фактических результатов своего исследования К. Стиф прав. Однако необходимо в связи с его работой сделать два замечания. Во-первых, представляются не вполне достаточными те аргументы, которые противопоставляет К. Стиф сторонникам концепции об отражении былинного эпоса в летописях. Он слишком большое значение придает анализу стилистических элементов, элементов ритмики, недооценивая сюжетные элементы, которые являются в конечном счете решающими при определении жанровой природы фольклорных источников преданий летописи. Характерен в этом отношении разбор предания о смерти Олега: «Что же дает нам право утверждать, что материал этого рассказа взят из эпической песни? Если это действительно было так, то летописец чрезвычайно удачно сумел отбросить все песенное и с истинным талантом передать содержание песни в прозе. Всякий след языкового стиля эпоса — украшающие эпитеты, сравнения, гиперболы, повторения, параллелизмы, статические описания, все то, без чего русская эпическая песня немыслима,— все в этой передаче исчезло. В том виде, в каком передан здесь рассказ простым, скупым, лапидарным языком, он несомненно является продуктом совершенно иного вида устного творчества». Но как раз все дело в том, что обычно древнерусский писатель, в том числе и летописец, используя народно-поэтические произведения, не сохранял их форму; имело место резкое нарушение фольклорной художественной системы, характерной для данного жанра, и перевод повествования в иную, литературную систему. Больше всего при этом несла потери стилистическая и ритмическая сторона произведения, в меньшей степени деформировался сюжет. Поэтому анализ фольклорных реминисценций в летописях плодотворнее всего вести по линии сюжетной.

Второе замечание в связи со статьей К. Стифа касается одного из его конечных выводов. Стиф, не соглашаясь с утверждениями о тесной связи летописи и эпоса, одновременно скептически высказывается по поводу стремления исследователей, особенно последнего времени, доказать, «будто со страниц летописи говорят народ и народная поэзия». Но мы думаем, что отсутствие связи летописи с эпосом (т. е. с былинами) вовсе не означает отсутствия связи ее с народной поэзией. В «Повести временных лет» широко отразился фольклор, отразились народные воспоминания и рассказы, но не отразились (или почти не отразились) народные эпические и исторические песни. Этот факт, вполне объяснимый с точки зрения истории и эстетики песенного фольклора и истории и литературных принципов летописания, нисколько не ослабляет убедительных выводов к которым пришли советские медиевисты, относительно отражения в ранней летописи народного творчества и народных представлений.

текст Б. Н. Путилов